Транзит

В те дни я уже вел счет времени по посещениям консульства. Это было своего рода астрономическое исчисление, в котором земные сутки как бы соответствовали тысячелетиям, ибо миры успевали исчезнуть в огне прежде, чем удавалось получить транзитную визу. Я начал всерьез считать, что мои мечты могут сбыться. Ведь они уже отбрасывали свою тень на листы моего досье. Моей жизни всегда недоставало серьезности, а тем более теперь, когда вся она растрачивалась на бесчисленные уловки и фокусы, к которым постоянно приходилось прибегать лишь для того, чтобы остаться в живых и на свободе.

Гейнц устроился за тем самым столиком, за которым я сидел с мальчиком Бинне в тот день, когда в первый раз пошел во вновь открывшееся мексиканское консульство. И сейчас я мог наблюдать со своего места за людьми, ожидавшими у дверей консульства. Они сражались с двумя полицейскими, которые хотели оттеснить их в тень с узкой площадки, озаренной холодным зимним солнцем. Гейнц спросил меня, какой совет я хочу ему дать. Мне показалось, что он уже во всем разобрался. Я даже подумал, что, вглядись он в меня повнимательней да попристальней, он увидел бы меня насквозь. Он понял бы, зачем я хожу в мексиканское консульство, понял бы, что я мечтаю сплавить подальше друга этой женщины, понял бы, как мне мучительна мысль, что врач еще долго будет маячить у меня перед глазами. Но тогда Гейнц понял бы и то, как я хочу ему помочь – больше, чем кому бы то ни было на свете, больше, чем самому себе. При этом я отлично сознавал, что для Гейнца я навсегда останусь одним из тех, к кому приходится обращаться, чтобы выпутаться из трудного положения. И все же я хотел помочь ему и всегда, всю жизнь гордился бы тем, что помог ему спастись.

И вот, почти против своей воли, я начал рассказывать ему о медной проволоке, которую на днях отправят на грузовом пароходике в Оран, о том, что я собирался устроить на это судно одного своего знакомого, но теперь готов уступить этот случай Гейнцу. Гейнц сказал, что это при всех обстоятельствах следует обдумать. Он назначил мне свидание на вечер в отеле для туристов далеко за городом возле Бомона. Пока я сидел против Гейнца, я находился под его обаянием. Но как только я ушел, мне стало ясно, что я ему совершенно безразличен, что он никогда не посчитает меня ровней себе, не будет относиться ко мне всерьез. Меня взяла досада, и я не мог понять, с чего это я вдруг полез с предложением помощи, которое к тому же нарушало все мои планы.

II

Вечером в маленьком кафе у Старой гавани меня спросили, помирился ли я со своей женой. Я ответил, что да. Они поинтересовались, придет ли она сегодня сюда.

– Нет, сегодня вечером вряд ли. Мы помирились и перестали гоняться друг за другом. Она теперь спокойно ждет меня дома.

Бомбелло – он тоже был в кафе – осведомился, сам ли я собираюсь ехать в Оран. Он принципиально берется устраивать отъезд только людям, которых лично знает. Несмотря на такую похвальную осторожность, он и понятия не имел о том, что я в последнюю минуту подменил ему пассажира – ведь до сих пор он и в глаза не видел врача. Справедливость требует признать, что Бомбелло был в своих махинациях по-своему добросовестен; он не называл вымышленные сроки отплытия и, после того как я договорился с ним наконец о цене, ни разу ни под каким предлогом не требовал прибавки. Он глядел на меня; часто мигая – нервный тик, который не проходил у него с тех пор, как провалилось одно из его предприятий. Я запихнул его и плюгавого португальца в такси и повез в Бомон. Я сразу же почувствовал, что им обоим очень понравился их клиент. С изумлением и ревностью заметил я, как льстят Бомбелло и португальцу серьезность и внимание, с каким отнесся к ним Гейнц. Как всем нам до смешного важно, чтобы с нами разговаривали серьезно! «И все же это только прием со стороны Гейнца, – думал я. – Фокус! А меня он наверняка ставит на одну доску с этими двумя типами, уж во всяком случае, немногим выше».

Договорившись о новом свидании, мы посадили Бомбелло и португальца в такси и отправили их назад в кафе у Старой гавани. Гейнц пригласил меня с ним поужинать. Нам подали рис и какую-то дешевую колбасу. Здесь в горах было и вино. Отель этот зимой почти пустовал, расположен он был на тихой окраинной улочке – я и не заметил, как мы в нее свернули, – у подножия гор. Мы были так близко от большого города и в то же время – в полном уединении. Мне показалось, что Гейнцу со мной скучно. Я много выпил, и вдруг меня обуяла злоба и ненависть: зачем я так стараюсь для Гейнца, которому со мной скучно, которому я безразличен и которого я никогда больше не увижу? Я все пил. и пил. Некоторые эпизоды моей жизни отчетливо вставали в моей памяти, другие же тонули в тумане, в черно-красном тумане нежного розё.