Трасса длиною в жизнь (СИ)

Поколебавшись секунду, я расплёл завязки и заглянул внутрь. Ощущение усилилось. На рисунке было моё лицо. Не из тех, что Макс рисовал с натуры. Здесь линии были резкими, будто Макс рисовал в попыхах или даже в ярости. Рисунок был закончен лишь наполовину и перечёркнут, а сама страница выглядела измятой до такой степени, будто её долго комкали в кулаке – а затем тщательно разглаживали, но так и не разгладили до конца.

Я подковырнул её пальцем. Было бы наивно ожидать, что там снова окажется моё лицо – но оно там было. И ещё одно, и ещё. Все рисунки были незакончены, оборваны на середине и исчерчены множеством острых линий. И всё же они лежали там, хотя могли быть выброшены в мусоропровод.

Каждый следующий рисунок был контрастнее, резче предыдущего, и теперь самый первый казался мне вполне мирным. А когда они подошли к концу, я увидел пейзаж куда более мрачный, чем всё, что было до этого. Ночной лес, аллея, уходящая вдаль между двух фонарей, и два человечка, держащиеся за руки. Эта картина тоже повторялась раз за разом, и здесь уже страницы не были измяты, зато многие из них хранили следы влаги.

Я не выдержал и убрал папку обратно. Мне нужен был таймаут. Я понимал это, но вместо того, чтобы отправиться на кухню и сделать кофе, подошёл к следующему шкафу.

Здесь стояли диски. В один ряд собственные записи, подписанные аккуратным Максовым подчерком, а под ними – фильмы и музыка.

Собственных записей было меньше – всего несколько штук. Там нашлись три диска со скаченным откуда-то или купленным на Горбушке сорока серийным «Гран-При», а вот ещё два я узнал. И подписывал их не Макс. Первый подписывал я. Тогда, в далёком 11-м классе, когда у меня совсем не было денег на подарок. На втором, ещё более аккуратными, чем у Макса, буквами, Ольга Муравьёва вывела «Последний звонок. Кем бы в жизни ты ни будь, родную школу не забудь». Стихи она писать не умела.

Я отложил диск в сторону. Никак не ожидал от Макса ностальгии по школе. Даже я не хранил эту хрень.

Я открыл коробочку и вспомнил вдруг, что там, на этом диске, Макс. Наверное, первое его видео. Хотя сейчас он наверняка снялся в куче каких-нибудь рекламных роликов.

Этот диск я просто не мог поставить на место. Спрятал в задний карман джинсов и стал смотреть дальше.

С фильмами всё было довольно ожидаемо. Первые два Форсажа мы с ним смотрели у него дома вместе, и на некоторое время я подвис, разглядывая знакомые коробочки. Затем всё-таки поставил их туда, откуда взял, и провёл пальцем ещё по десятку фильмов о гонках. Дальше шла музыка, и хотя она тоже была расставлена по хронологии, я удивился, увидев первым диском A-Ha «Lifelines». Я не видел у него этого диска в школе. Вообще он не очень-то слушал музыку, когда мы общались, и все его записи я помнил наперечёт.

Зато этот самый диск стоял на полке и у меня. Я перевернул его и провёл пальцем по белым буквам «Forever Not Yours». Слова этой песни я мог вспомнить в любое время суток, даже среди ночи, хотя по-английски тогда едва мог сложить два слова.

Я закрыл глаза, невольно погружаясь в ощущение, будто слышу эту музыку. Она жила во мне, хотя звуки её всегда причиняли боль. Три минуты, за которые я заплатил сломанной жизнью. Нет, мы оба заплатили.

Я понял, что пальцы сжимают диск с такой силой, что он вот-вот треснет, и торопливо убрал его на место.

Дальше смотреть не стал. Это было уже слишком. Руки сами хлопали по карманам, пытаясь отыскать сигареты, но сигарет не было.

Я бросил последний взгляд на пустую комнату, которая стала неожиданно родной, и пошёл на кухню.

Заварил чай и стал медленно пить, успокаиваясь и понемногу оглядываясь по сторонам. Тут у Макса всё было аккуратно донельзя и стильно, как в кино. У меня так же чисто было, когда со мной жил Ян. А сам я сохранял порядок с трудом – но зато и не заводил лишней посуды, которую надо было мыть. На новой кухне у меня была всего одна чашка, потому что я не принимал гостей, дешевый электрочайник и пара тарелок.

У Макса было полно прибамбасов, половину из которых я не видел никогда в жизни. Какие-то чеснокодавилки, апельсиновыжималки и прочие фритюрницы. Если готовка была ещё одним хобби, то я определённо узнал о нём что-то новое.

Закончив пить чай, я помыл за собой чашку – одну из пяти фарфоровых, висевших на специальной подставке – убрал её на место и вернулся в комнату. Оглядел место преступления – разобранную кровать. Настоящую, она стояла в небольшой нише и на день, видимо, закрывалась шторкой. Никогда не видел таких квартир до этого – хотя, если подумать, я бывал в чужих домах так же редко, как приглашал к себе гостей. Исключением был Пашка, у которого всегда можно было попить чаю, даже если самого Пашки дома не было. Но он тоже снимал, и усилий Ольги никак не хватало, чтобы превратить его пещеру в приличное жильё.

В порыве трепетного уважения к Максу, у которого всё было как в больнице, я старательно застелил постель и укрыл её лежавшим рядом покрывалом. И только после этого увидел открытку, лежащую на столе.