Траурный эстетизм

Георгий Иванович Чулков Траурный эстетеизм

ТРАУРНЫЙ ЭСТЕТИЗМЪ

И. Ѳ. АННЕНСКІЙ – КРИТИКЪ

«Чтеніе поэта есть уже творчество». Этотъ афоризмъ въ устахъ И. Ѳ. Анненскаго пріобрѣталъ особенное значеніе и какъ бы оправдывалъ принципъ, положенный въ основу его критическихъ работъ, принципъ крайняго субъектквизма.

Читая «Книги Отраженій», прежде всего видишь лицо ихъ автора, его взглядъ, улыбку, слышишь его голосъ, и та внутренняя творческая работа, которую совершалъ критикъ-читатель, является какъ что-то зримое и эстетически воплощенное. Нѣтъ, это не аналитическое изслѣдованіе «Гамлета», «Трехъ Сестеръ», «Клары Миличъ» или «Романцеро», это тѣни, видѣнія, вызванныя къ новой таинственной жизни читателемъ-чародѣемъ… Да, это – Принцъ Датскій, но я вижу новый жестъ его, котораго я не видѣлъ, когда смотрѣлъ глазами Шекспира; да, это – Маша, Чеховская Маша, но что-то еще открылось въ ея сердцѣ… «Маша любитъ, чтобы ей говорили тихимъ голосомъ немножко туманныя фразы, но чистыя, великодушныя и возвышенныя фразы, когда самоваръ потухъ, и въ столовой темнѣетъ, а по небу бѣгутъ не то облака, не то тѣни»… И эта Клара Миличъ, конечно, та самая Клара, которую такъ предсмертно воспѣлъ Тургеневъ, но у нея было и другое имя… Евлалія… «Она сначала пѣла, потомъ перешла на драматическое амплуа, – и въ тоскѣ любовнаго разочарованія, еще молодой, приняла фосфоръ въ Харьковскомъ театрѣ послѣ перваго акта Василисы Мелентьевой»… А портретъ ея такой: «Брови черныя и почти сросшіяся прямой линіей… И глаза черные, – не желтые, какъ на испанскихъ портретахъ, а именно черные, – это глаза-зрачки, трагическіе и самоосужденные»… А вотъ эти Гейневскіе призраки «Романцеро»… Да, они все такъ же плывутъ по таинственнымъ волнамъ:

So traurig schwimmen die Todten…

Но почему же они по иному теперь ужасны и по иному трагичны? Какія странныя «отраженія» разсматриваемъ мы въ этихъ книгахъ! И если въ самомъ дѣлѣ зеркальны эти книги, то не магическое ли стекло поставилъ передъ нами мастеръ? Смерть сомкнула его уста, и мы не услышимъ больше его признаній, а въ его книгахъ такъ мало разъясняющихъ словъ, и самое сокровенное всегда маскируется улыбкой скептика и эстета… Но какъ далекъ этотъ эстетизмъ отъ благодушія художественнаго гурманства: воистину, это – траурный эстетизмъ… Анненскій ничего не хочетъ знать до конца, потому что знать до конца значитъ вѣрить во что-то, быть увѣреннымъ въ чемъ-то. Но никакой вѣры Анненскій не можетъ принять въ силу какой-то странной свой «гордости». Всегда онъ созерцаетъ, эстетически созерцаетъ – и только. И въ траурной печали скользятъ передъ нимъ видѣнія. Это мститъ за себя тайна искусства. «Мнѣ отмщеніе и Азъ воздамъ». За траурной завѣсой скрылось р е а л ь н о е. «Остались только вороны, туманъ и никѣмъ неоплаканные трупы, – да съ ними одинокая, безысходно-пустынная душа поэта»…

So traurig schwimmen die Todten…

Иногда поэтъ-критикъ даже не видитъ в с е г о лица, пригрезившагося кому-то въ его глухой ночи: лишь блеснетъ единая черта, и вотъ уже спѣшитъ поэтъ къ новому образу. Такъ Гейневскій Карлъ I изъ «Романцеро» торопливо проходитъ мимо созерцателя, но, однако, успѣваетъ ранить сердце, потому что при мгновенной вспышкѣ магнія было видно, какъ дрогнули «локоны на осужденной головѣ Стюарта»…