Траурный эстетизм

«Чтеніе поэта есть уже творчество». У Анненскаго его читательское творчество всегда и д е а л и с т и ч н о. И въ глубин такого идеализма нельзя, должно быть, отыскать начало непреложное. Читая «Книги Отраженій», мы какъ бы входимъ въ міръ иллюзій, и таинственный спутникъ сознательно ведетъ насъ въ какую-то обманчивую лунную страну. Про чеховскихъ героевъ Анненскій говоритъ: «Вс эти люди похожи на лунатиковъ». (1. Стр. 151). То же самое критикъ могъ бы сказать про героевъ Шекспира, Гейне, Достоевскаго и всхъ великихъ, на которыхъ упалъ его взглядъ. И онъ говоритъ непрестанно объ этой лунности. Передъ Гейне-Анненскимъ «по Рейну, весь обсыпанный л у н н ы м ъ свтомъ, скользитъ легкій челнъ, и тамъ виднются женщины, тоже п р о з р а ч н ы я, какъ и ихъ ладья». (ІІ. Стр. 66.) И вчный Leitmotiv – «So traurig schwimmen die Todten»… преслдуетъ поэта-лунатика, этого страннаго критика-визіонера… Вмст съ Лермонтовымъ онъ любитъ «тишину л у н н о й ночи» и вмст съ нимъ задерживаетъ шагъ на щебн шоссе… Поэтъ-критикъ могъ бы сказать про себя тоже, что онъ сказалъ про тургеневскую героиню: «Бдной Софи н е ч м ъ б ы л о л ю б и т ь Б о г а. Она жила однимъ изумленіемъ, одной блой радостью н е б ы т і я, о которомъ людямъ говорило ея молчаніе». Здсь, впрочемъ, явная неточность: нельзя назвать «радость н е б ы т і я» «блой», потому что въ близн вся полнота красокъ и вся сложность реальнаго. Нтъ, это опять тотъ же л у н н ы й экстазъ, если и чуждый сердцу Тургеневской Софи, то очень близкій сердцу тоскующаго поэта… У Анненскаго-эстета, у Анненскаго-теоретика найдется, однако, парадоксальный принципъ въ дух Маллармэ и Реми-де-Гурмона. Дло въ томъ, что поэтъ влюбленъ въ жизнь, и такимъ образомъ с м е р т ь д л я н е г о л и ш ь о д н а и з ъ ф о р м ъ э т о й м н о г о о б р а з н о й ж и з н и. «Le n'eant'' получаетъ символъ, входящій въ общеніе съ другими и тмъ самымъ ничто изъ ничто обращается уже въ нчто: у него оказывается власть, красота и свой таинственный смыслъ». Но могъ ли Анненскій твердо исповдовать даже и такой ни къ чему не обязывающій парадоксальный принципъ? Нтъ и нтъ: метафора для него всегда была дороже идеи. Что разумлъ эстетикъ подъ «любовью къ жизни»? На это у Анненскаго былъ отвтъ: «ту своеобразную эстетическую эмоцію, то мечтательное общеніе съ жизнью, символомъ которыхъ для каждаго поэта являются вызванныя имъ, одушевленныя имъ метафоры». Какъ? Символомъ являются метафоры? Никогда. И здсь не только неточность выраженія: это явная идеалистическая тенденція одинокаго мечтателя. Вотъ ключъ къ пониманію Анненскаго критика, – къ пониманію его лунности, его гамлетизма, ибо Принцъ Датскій едва ли не лунатикъ. «Для Гамлета, посл холодной и лунной ночи въ Эльсинорскомъ саду, жизнь не можетъ уже быть ни дйствіемъ, ни наслажденіемъ»… «Нельзя оправдать оба міра и жить двумя жизнями за разъ. Если тотъ лунный міръ существуетъ, то другой – солнечный, вс эти Осрики и Полоніи – лишь дьявольскій обманъ и годится разв на то, чтобы его вышучивать и съ нимъ играть»…

Анненскій пришелъ въ міръ, какъ Гамлетъ, съ тми же сомнніями, съ той же гордостью и съ той же шпагой въ рук. И онъ ушелъ изъ этого міра такимъ же умнымъ, тонкимъ и утомленнымъ видніями, какъ несчастный Принцъ Датскій.

Георгій Чулковъ.