Трава была зеленее, или Писатели о своем детстве

А Зойка совсем осмелела: она стала его тихонечко подталкивать, она взмахивала так легко руками в белых школьных манжетах и быстро-быстро бормотала: «Идите-идите!», я даже сначала не разобрала, что она там бормочет. У нее так быстро мелькали манжеты, как будто бы летел пух из подушки. Я тоже стала, как Зойка, взмахивать манжетами и точно так же бормотать. А сын деда Аполлонского пятился от нас сначала, но потом остановился и крикнул нам:

– Чего размахались тут, как две курицы? Я же к отцу пришел, не к вам! Я здесь живу, между прочим! Мне, может, и пенсия никакая не нужна!

Но мы не отступали. Тогда он взглянул на деда, не заступится ли он, но дед так же, как мы, замахал руками и стал говорить: «Идите-идите!» Зойка засигналила ему, чтобы он молчал. А сына сильно раскачало от наших толчков, и он сказал деду:

– Да я сам уйду, старый партизан!

В общем, ушел, и пока он шел к прихожей, фотография на подошве прилипала к полу с каждым его шагом, а потом с чавканьем отклеивалась.

Мы тогда быстренько собрали мыло и поставили красиво в сервант: зеленые коробочки к белым, желтые к розовым, а рядом поставили фотографии. Но и это не развеселило деда.

– Он всегда деньги у меня забирает, – сказал нам дед, – первый раз не забрал… А так всегда, как только пенсию получу, приходит и все забирает до копейки. Я и так себе ничего не покупаю, только хлеб и творог. И вот еще что покупаю, – и он показал на рублевое мыло в серванте, – покупаю, потому что красиво. Я все красивое люблю… А он все пропивает! Пришел, все на пол побросал, натоптал… Я себе на похороны откладывал в одно место. Думал: не скажу никому, так он нашел и все до копейки забрал. Я ему говорю: «Оставь! Это мне все нужное!» А он мне говорит: «Тебя, дед, государство бесплатно похоронит!» А кто меня без денег похоронит? Я себе еще рубашку новую спрятал, и все такое… Да только боюсь, сын найдет и пропивать понесет! А мне что, когда я умру, во всем старом ложиться?.. – и у деда слезы выкатывались из-под пластмассовой оправы и свисали каплями с подбородка…

Была родительская суббота. Женщина Лена сказала бабушке, что все наши из церкви едут на кладбище. Мы с бабушкой тоже собрались, но я не знала, к кому нам ехать, – оказалось, что к бабушкиной маме. Она умерла, когда была война. С нами еще просилась тетя Тома. Она приехала к нам в шесть утра с белой и синей сиренью. Она к нам часто приезжала с дочкой Аллочкой. Аллочка была хорошенькая, только молчаливая. Они обе смотрели на меня, сощурив глаза, и говорили бабушке: «Все растет Олечка?» А бабушка говорила, что сейчас все высокие, а тетя Тома говорила, что все не все, а Аллочка была не такая…

У тети Томы болели ноги, она, когда к бабушке приходила, вытягивала их на табуретку и бинтовала. У нее были бинты – сто метров. Я однажды смотрела, как тетя Тома заматывает свои ноги, а потом говорю: «Вам, тетя Тома, штаны не нужны!» – «Да я ведь и сама знаю», – сказала тетя Тома. Тогда бабушка сказала: «Иди в свою комнату!»

Я пошла и села думать, почему тетя Тома щурится, но тут ко мне вошла Аллочка и сказала: «Мама сушит бинты на вашей батарее… Мне сказали посидеть с тобой!» Мы сидели и молчали. Я не знала, о чем с ней говорить, тогда я решила рассказать ей про маму:

– Она у меня в Москве – артистка! Она меня очень любит и всегда шлет посылки! Вот недавно сапожки прислала резиновые с мишками по бокам и платье до пола… Она звонит каждый день, и мы с бабушкой скоро уедем к ней навсегда! Мы уже были у нее прошлой зимой, ходили смотреть на Кремль. Она на Кремль каждый день смотрит…

И я думала, что мы сейчас ее обсудим или хотя бы Кремль, но Аллочка ничего не сказала. Тогда я вспомнила одну книжку про разговоры. Там было написано, что если собеседник говорит с вами неохотно или вообще уходит в себя и не отвечает на ваши вопросы, то, значит, ему неинтересна беседа; попытайтесь его заинтересовать. Говорите как можно больше про него. Но я не знала, что говорить про Аллочку, я решила ей спеть, меня еще давно Зойка научила:

В одном городе жила парочка:

Мать, отец и двенадцать детей,

И была у них дочка Аллочка,

И была она всех хорошей!

Я постаралась особенно четко спеть слово «хорошей», чтобы заинтересовать Аллочку, но Аллочка все равно молчала и щурилась.

И мы поехали в трамвае через весь город на кладбище. И мы ехали по таким узким улицам, что листья касались вагонных стекол с двух сторон, а с моей стороны как раз было открыто окно, и листок – раз! – шлепнул меня по лицу, а я его сорвала. Он был такой большой, с дырочкой от насекомых, и я стала смотреть в дырочку на тети-Томину ногу, тетя Тома смотрела на меня тяжело, а Аллочка стояла, опустив ресницы в сирень. Потом была остановка «Зоопарк», там всегда пахло разными животными, и я посмотрела на бабушку: может быть, тетя Тома сойдет, просто она здесь жила, но бабушка отвела глаза в сторону.