Трава-мурава

В конторе было все по-прежнему, все так же сидел с толстой цигаркой Захарыч и сортировал бумаги. Одна, правда, была новость: черная коробка телефона на желтой бревенчатой стене.

— Ну давай, выкладывай, — сказал Пивкин.

— Да все то же: воскресник бы надо организовать по уборке села, а то ведь не дворы, а свалки, — пожаловалась Аня. — Антисанитарное состояние ужасное, — добавила она для пущей важности.

Пивкин, значительно хмуря лоб, стукал по стеклу на столе карандашом. Кажется, он был чем-то недоволен. Вот как! Неужели в самом деле нужно жаловаться в райисполком? Однако совершенно неожиданно Пивкин сказал так:

— Согласен с вами, Анна Петровна! И попрошу вас для очередной сессии Совета приготовить доклад о санитарном состоянии села. И заранее приметьте, у чьих дворов наиболее грязно, и смело критикуйте, не бойтесь! Давайте готовьте доклад, а остальное я беру на себя. А по домам ходить и уговаривать — это не дело, несерьезно.

Из сельсовета домой Аня чуть ли не на крыльях летела. Вот так новый председатель! Вот так Пивкин!.. Она шла по улице и чувствовала, как солнце пригревает спину. Хоть пальто снимай — такая теплынь. И Аня в самом деле расстегнула пуговицы, сняла косынку, с радостью думая, что ее третья весна в Урани начинается совсем не так, как прежние.

Увлекшись, Аня не сразу услышала, как ее окликнули:

— Анна Петровна! — А потом опять: — Аня!..

По дороге, сдерживая вожжами своего пегого жеребца, ехал в тележке на рессорах Лепендин.

— Аня, садись, подвезу! — сказал он.

— Мне тут недалеко, спасибо.

— А мне нужно с тобой о деле поговорить, — сказал Лепендин улыбаясь, так что непонятно было, серьезно ли о деле нужно поговорить ему или это только повод?

Впрочем, как только Аня села рядом с Лепендиным на беседку, а жеребец, почуяв спущенные вожжи, ходко зашлепал по весенней дорожной грязи, они оба забыли о всех своих делах и молча, улыбаясь непонятно чему, глядели на голые еще деревья, на птиц, на синее небо с белыми, как вата, облаками. Кажется, они даже боялись и взглянуть друг на друга, чтобы не испугаться ясного выражения того откровенного счастья, которое наполняло их, но которое им обоим по привычке нужно было скрывать за маской только дружеского и делового участия.

Конечно, и Аня, и Лепендин хорошо видели то недоумение и лукавые улыбочки на лицах встречных людей и строгих старух, гревшихся на весеннем солнце, они видели, как Аверяскин, поправлявший завалинку, увидя их, так и встал столбом, а потом вдруг сорвался с места и заторопился в дом.

— Побежал писать донос! — сказал Лепендин и засмеялся. — Райком и райисполком завалил доносами и жалобами, преимущественно анонимными. Ему кажется, что без него все в Урани разваливается: и хозяйство колхозное, и нравственность, и неоправданно по ходатайству Совета снимаются налоги у недоимщиков. Известное, впрочем, дело: «Я хороший, а все дураки и враги колхозного строя». Скучно все это, особенно сейчас, весной. Правда?

— А как дело с ногой? — спросила с нарочитой серьезностью Аня.

— О, ты самый серьезный доктор, Анна Петровна, из всех, у кого я лечился! Честное слово! Помню, в госпитале один старичок-врач так говорил: «Всякая болезнь боится теплого сердца, ласкового взгляда и майских цветов».

— Может, так оно и есть, — сказала Аня, — да вот я не обладаю ни одним из этих качеств.

— А вот об этом не доктору судить, но болящему! — И Лепендин взял ее руку. — Болящий знает об этом лучше, — тихим прерывистым шепотом добавил он.

Под колесами в тележной колее хлюпало и булькало, а жеребец с такой небрежной мощью стучал широкими копытами по лужам, что брызги летели во все стороны. Только весной так и бывает — вся эта вода в канавах, грязь на дорогах, лужи не угнетают и не досаждают человеку, но странным образом веселят и радуют его.

— Я здесь сойду, — сказала Аня, потому что ехали уже мимо дома Цямкаихи.

Лепендин натянул вожжи.

Аня спрыгнула на дорогу и впервые прямо взглянула ему в лицо. Взгляды их встретились. Ее рука еще чувствовала сладкое тепло грубой и большой ладони.

— Спасибо, — сказала она, хотя и глаза ее и все ее лицо говорили гораздо больше, как и глаза Лепендина и его обветренное и бурое на скулах лицо о бо́льшем сказали ей, чем его слова:

— Завтра я поеду в Сенгеляй. А тебе туда не нужно, Аня? — добавил он ее имя сорвавшимся на хрип голосом и засмеялся, и нарочито покашлял.

— Нет, — сказала Аня.

— Я поеду днем в два часа, — уже тверже сказал Лепендин.

— Не знаю, — тихо проговорила Аня, с каким-то паническим ужасом вдруг чувствуя, что это «не знаю» звучит как «да, я поеду». — Нет, мне не нужно! — с досадой вскрикнула она и, повернувшись, с пылающим от смущения лицом, пошла к дому.

2

Он погнал лошадь по Советской улице, сам не зная, куда едет: мимо своего дома, мимо правления… Он не смотрел по сторонам, однако когда дома по сторонам перестали мелькать и синий простор залил все кругом, он огляделся. Простор этот был весенний Ураньжайский луг с пятнами снега в ложбинах.