Трава-мурава

Должно быть, эта внезапная непокорность Веры была непривычна Алдакай, и она проговорила глухо:

— Плачешь ты сейчас от радости, да как бы потом не плакать тебе от горя! — И отошла к печке, остановилась в скорбном молитвенном молчании, зашептала что-то быстро и неразборчиво.

Вера опять читала письмо, на глазах ее опять навернулись слезы, но вся она так и светилась счастьем.

— Пойду я… — сказала Аня.

— Вай! — воскликнула Вера, отрываясь от письма. — Сиди, сиди, куда ты пойдешь! Сейчас поешь, отдохнешь с дороги! А на нее не смотри, — добавила она, — это тетка моего Бориса, она такая…

— В сельсовет бы надо…

— Да уж какой теперь сельсовет! — решительно возразила Вера — Утром завтра и пойдешь, у нас в Урани все дела утром делаются, а сейчас вот умывайся давай да садись за стол, есть будем.

И пока Аня умывалась в углу под рукомойником, пока вытиралась поданным Верой вышитым полотенцем, она чувствовала на себе косой пристальный взгляд Алды. Но эта женщина, молчавшая, с сурово поджатыми губами, уже не пугала ее. Да и Вера, кажется, уже не обращала на нее внимания, и когда они с Аней сидели за столом и ели картошку с солью, запивая ее жиденьким чаем, то все время пересматривались и улыбались друг другу, а Вера который раз просила рассказать, как бегал Борис на станции, и что кричал, и какой он был, да в чем.

— Да куда он поехал-то, не пишет разве? — спросила с раздражением Алда.

И Вера весело ответила ей, как от мухи отмахнулась:

— Пишет, Алдакай, пишет! Далеко едут, да скоро обратно!

— Ну вот, — проворчала Алда, — дальняя дорога и выходит. — И добавила важно: — Говорила я тебе, не врут покры у Парасковьи!

Но Вера не слушала Алду и, видимо, чтобы та не ввязывалась в ее радость, в это праздничное настроение, стала спрашивать Аню, где та училась, да кто у нее мать и отец, да есть ли братья и сестры.

— Ой, да как теперь хорошо-то будет! — перебивала она сама себя и Аню новым восклицанием. — Свой фельдшер! А то ведь такое село, такое село, а порежешь палец — хоть в Саранск поезжай! И акушеркой можешь? — тихо и с какой-то затаенной радостью вдруг спросила Вера, близко наклонясь к Ане.

Аня кивнула с улыбкой.

— Ну и ладно, а то ведь что же… — сказала Вера, отводя счастливые, сияющие глаза. И тотчас заговорила с прежней живостью о том, какой в Урани до войны был хороший фельдшер, да вот на войну взяли и, сказывают, убили.

За разговором они и не заметили, как стемнело. И только когда Алда со стуком поставила на стол высокую, из толстого стекла лампу, Вера встрепенулась:

— Ой, да ведь сейчас придут!

И правда, только успели убрать со стола самовар, как под окнами послышались женские голоса, и вот уже в избу с шумом и топотом вошли молодые женщины, человек шесть-семь, и первой прошла к столу высокая, полногрудая, со щекастым румяным лицом девка и, стрельнув на Аню смелыми веселыми глазами, сказала:

— А тут уж, бабы, свои гости! — и засмеялась чему-то.

Остальные же толпились у порога, оттуда осматривали Аню с подозрительным любопытством, так что Вере каждую из них почти силком приходилось тащить к столу и усаживать по лавкам.

— Вай, да что вы, бабы! — говорила она, смеясь. — Это своя девушка, Аней звать, из Саранска к нам приехала фельдшером работать! У кого чего болит, приходи завтра на прием!..

— Для тебя-то фельдшерица в самый раз, — сказала густым басовитым голосом высокая полногрудая девушка и слегка ткнула Веру в живот толстым пальцем. — А нам-то бы лучше хоть какого завалящего фельдшера в штанах прислали! — И захохотала.

И тут только, под общий смех, Аня заметила, что Вера беременна. И Вера, смущенно зардевшись, махнула рукой на насмешницу:

— Ты, Груша, только про это и знаешь!..

— У кого что болит! — не сдавалась Груша.

— Ладно, нашли время! — сурово оборвала всех Алда. — Садитесь, сейчас Парасковья придет.

И все сразу притихли, стали усаживаться вокруг стола. Вера привернула лампу, и огонек в стекле вырос, в избе посветлело, и в этом свете Аня увидела все эти женские лица: загоревшие, загрубевшие, осунувшиеся, они казались ей похожими одно на другое, словно тут все были сестры, и одна только Груша выделялась своим широким, щекастым и румяным молодым лицом.

Дверь скрипнула, порог переступила какая-то тонкая фигура вся в черном — в неясном свете и не разглядеть было, по черным плечам и груди быстро залетала белая кисть руки — женщина крестилась.

За столом сделалось тихо, все, обернувшись, глядели туда, к порогу, где стояла эта странная женщина и крестилась, громко и ясно шепча:

— Ангеле святый, посланный с небес, во еже храните мя и руководити во всей жизни моей, припадаю молю ти ся: сам настави и вразуми мя, начинаюша от сердечныя любве и усердия возглашати песенныя ти хвалы…

И, закончив молитву, прямая, высокая, неслышно подойдя к столу и скользнув по лицам быстрым взглядом, обронила:

— Лампадку зажги.

Алда засуетилась, полезла за широкой Грушиной спиной зажигать лампадку. Огонек в темном углу вспыхнул, качнулся, готовый угаснуть, но вот набрал силу, вытянулся, осветился темный лик иконы, и Алда, крестясь, полезла обратно.