Трава под снегом

Cквозь плохо сведенные ладони, которыми пыталась закрыть лицо, увидела Леся направленный на себя мелко дрожащий сосисочный палец. Палец был очень выразительный – с ярким и длинно-красным ногтем, с красивым толстым кольцом, мертвой хваткой вцепившимся в круглую мякоть.

– Она – моя жиличка! Что тебе от нее надо? Не смей ее больше трогать!

– Да она моему мужику на шею вешается, подстилка худосочная! Я думала, тут и взаправду баба видная…

– Какому мужику? Нету у нее никакого мужика! Одна она живет, с ребенком! Если б был, что бы я, не знала, что ли? – с обиженной уверенностью прокричала Ритка, будто возмущаясь самой возможностью присутствия в Лесиной жизни неведомого мужика.

– Не знаю ничего! Мне доложили, что мужик мой к ней похаживает! – отмахнулась от Ритки деваха и, присев на корточки и придвинув к Лесе лицо, прошипела тихо, но злобно: – Слышь, ты, малахольная… Еще раз чего услышу – все кости переломаю. Поняла? Остаток жизни на костылях проведешь. Учти, я баба отчаянная, за мной не заржавеет. Я своего Андрюху никому не отдам.

Леся хотела ей было ответить, что ни про какого Андрюху она и слыхом не слыхивала, но язык почему-то не послушался, будто в страхе присох к нёбу. Да и Ритка ее опередила, затараторила над головой, поднимая голос до самой крайней визгливой ноты:

– Немедленно покиньте мою квартиру, женщина! Что это вы себе позволяете? А вдруг у нее сотрясение мозга? Да я сейчас милицию вызову!

– Ладно, не пищи, маломерка, а то по швам треснешь, – поднимаясь с корточек и выстраиваясь перед Риткой во весь рост, надменно проговорила незнакомка. – Ишь, разбухтелась! Нужна мне твоя квартира! А мозги я твоей жиличке и впрямь хорошо сотрясла, на пользу пойдет. Подумает вдругорядь, прежде чем на моего мужика вешаться да в гости его зазывать.

– Немедленно вон! – простерла руку в сторону входной двери Ритка. На фоне незнакомки она и впрямь смотрелась несколько маломеркой, тем более заметно было, как она отчаянно трусила, прикрываясь праведным хозяйским возмущением.

– Да ладно… И без твоих указаний уйду. Не шибко бухти. Больно надо…

Цокая о паркет острыми каблуками сапог, она медленно прошла к выходу, переваливаясь мощными, круглыми, помещенными в эластичные брюки ягодицами. Леся отняла ладони от лица, стала смотреть туповато, как уплывают из ее поля зрения лаковые сапоги с оплывшими, будто приклеенными к ним сверху мясистыми коленками. С полем зрения, однако, явно было что-то не то. Не потому, что колени незнакомки произвели на нее впечатление, а будто оно, поле зрения, уменьшалось довольно быстро в размерах, затягивалось по краям серой неприятной пеленой. И с лицом что-то нехорошее происходило, словно тянулась одна его половина вверх, сама по себе, и трудно было моргнуть, распахнуть глаза шире, чтоб отвести наваждение. А вот и Риткино перепуганное лицо вплыло в оставшееся узенькое пространство поля зрения, и красивые Риткины глаза раскрылись испуганными блюдечками, брызнули сочувствием, сразу приобретя сходство с лучезарными очами толстовской княжны Марии Болконской.

– Рит… А что это такое было? – слабым голосом пролепетала Леся, дотрагиваясь до болезненного места на лице. – За что она меня… кулаком? Про мужика какого-то кричала… Я так и не поняла, Рит?

– Я так думаю, Леськ, это жена была. Того самого, который Ильке телефон принес и визитку оставил.

– А я тут при чем? Я его даже не видела ни разу… Что у меня с лицом, Рит?

– Обыкновенно что. Фингал под глаз садится. Здоровенный. Надо бодягу приложить.

– А у тебя есть?

– Что – есть?

– Ну, бодяга эта…

– Да откуда? Что я, каждый день с женатыми мужиками якшаюсь, что ли? Ты бы вставала, Лесь… Подойди к зеркалу, сама посмотри. Давай руку, я тебе помогу.

Опершись о Риткину руку и с трудом подняв организм из сидячего положения, Леся проковыляла в ванную, глянула в зеркало, с полминуты внимательно присматривалась к своему отражению, будто не узнавая. Да, фингал назревал под глазом порядочный, тут Ритка была права, но вовсе не в этом было дело. Лицо в зеркале показалось ей чужим. Еще утром, когда умывалась, там было ее лицо, а сейчас – нет. Ушло из него выражение, которое бывает у задумчивых спаниелей, то есть выражение добродушной печали пополам с детской наивностью. Глаза смотрели пусто и зло, губы сжаты плотной старушечьей скобкой, и даже наплывающий фингал, казалось, в это новое лицо органически вписывался, был его безобразным, но абсолютно логическим продолжением. Что ж, надо полагать, она, молодая женщина Леся Хрусталева, навеки кончилась? Последняя капля надежды выбита чужим толстым кулаком, и теперь надо начинать жить сызнова и привыкать к лицу, выражающему одну только злобную безнадегу? А что, с таким лицом, наверное, жить легче. Потому что нету, нету больше никаких сил. И точка. Все. Хоть убейте.