Трава поёт

Мэри знала, что часть этих туземцев через несколько дней сбежит с фермы, и некоторых полиция так и не сумеет отыскать, поскольку они уже успеют добраться до холмов, перейти через границу и оказаться вне пределов досягаемости. Мэри не собиралась поддаться страху потерять работников: она скорее умрет, чем покажет слабину. Она сказала, что они могут идти, пригрозив полицией. Другим туземцам, работавшим по месячным контрактам, и тем которых Дику удавалось удерживать, перемежая уговоры шутливыми угрозами, Мэри сказала, что они могут уйти в конце месяца. Она обращалась к ним непосредственно, отказавшись от посредничества старосты. Четким ясным голосом, великолепно аргументируя свою точку зрения, Мэри объясняла, что они неправы и у нее имелись все основания поступить так, как она и поступила. Под конец она произнесла короткую проповедь о величии и благородстве труда, о том, что любой белый в Южной Африке впитывает с молоком матери. Из них получится толк, сказала Мэри, обращаясь к ним на фанагало, который часть туземцев, недавно явившихся из деревень, не понимали, только в том случае, если они научатся работать без надзирателей, исключительно из любви к труду, когда они станут делать то, что им велят, не думая о деньгах, которые им за это полагаются. Именно благодаря подобному отношению к труду белому человеку удалось достичь столь многого: белый человек работает, потому что работать — хорошо и именно труд как таковой, без надежды на вознаграждение, и делает человека человеком.

Импровизированная маленькая лекция лилась из уст Мэри без всякой запинки, она не тратила ни секунды на то, чтобы подобрать слова. Она столь часто слышала их от отца, наставлявшего туземную прислугу, что они крепко засели у нее в мозгу вместе с остальными воспоминаниями о детстве.

Туземцы, как показалось Мэри, внимали ей с «наглыми» выражениями на лицах. Мрачные, рассерженные работники слушали хозяйку (или же то, что им удавалось понять из ее речи) без всякого внимания, просто дожидаясь, когда она наконец закончит.

Потом, отмахнувшись от недовольных возгласов, поднявшихся сразу же, как только ее голос стих, Мэри резко дернула рукой в знак того, что работники могут идти, подняла маленький столик, на котором лежали бумажные пакетики с деньгами, и унесла его внутрь дома. Через некоторое время она услышала, как чернокожие, ворча и переговариваясь между собой, уходят прочь. Выглянув из-за занавески, она увидела, как их темные тела растворяются среди теней деревьев, прежде чем окончательно исчезнуть. Голоса по-прежнему оставались слышны: теперь это были гневные выкрики и проклятия в ее адрес. Мэри торжествовала. Она победила, возмездие свершилось. Она ненавидела их всех, всех и каждого, начиная от старосты, чье раболепие так ее раздражало, и заканчивая самым маленьким ребенком; на полях у Дика трудились и дети не старше семи-восьми лет.

Пока Мэри снова весь день стояла под палящим солнцем и присматривала за туземцами, она научилась скрывать ненависть, когда обращалась к ним, однако не предпринимала ни малейшей попытки скрыть эту ненависть от самой себя. Она ненавидела, когда они обращались друг к другу на незнакомых ей диалектах. Мэри знала, что они обсуждают хозяйку и наверняка отпускают в ее адрес оскорбительные замечания, — она это знала, и все же ей оставалось лишь закрывать на это глаза. Она ненавидела их полуголые мускулистые черные тела, наклоняющиеся и разгибающиеся в бездумном ритме работы. Она ненавидела их угрюмость, ненавидела, как они отводили глаза, разговаривая с ней, ненавидела их прикрытое, завуалированное высокомерие, и больше всего ненавидела исходивший от них тяжелый, густой запах, горячий кислый животный запах, вызывавший у нее физическое отвращение.

— Как же они воняют! — сказала она однажды Дику, взорвавшись от ярости, доведенная до предела накалом борьбы: противостоянием их воли и ее собственной.

— А туземцы говорят, что это мы воняем, — тихо рассмеялся Дик.

— Вздор! — воскликнула Мэри, потрясенная тем, что подобная мысль могла прийти в голову этим животным.

— Да нет, правда, — продолжил муж, не замечая ее гнева. — Помнится, я как-то говорил об этом со старым Самсоном. Он сказал: «Вы говорите, что мы плохо пахнем. А для нас нет ничего омерзительней запаха белого человека».

— Какая наглость, — возмущенно начала было Мэри, но потом, увидев осунувшееся, все еще бледное лицо Дика, сумела взять себя в руки. Ей приходилось быть очень осмотрительной: в нынешнем состоянии, ослабленный хворью, муж был особенно раним и болезненно чувствителен.

— О чем ты с ними говорила? — спросил он.

— Да так, ни о чем, — осторожно произнесла Мэри и отвела взгляд. Она решила покуда помалкивать о том, что часть работников от них ушла. Надо было дождаться того момента, когда Дик хорошенько оправится от болезни.

— Надеюсь, ты была с ними поаккуратнее, — обеспокоенно произнес он. — С ними лучше помягче. Туземцы все такие избалованные.