Трава поет

Мэри в немалой степени помогло смущение Дика и почтительное отношение к ней. Когда он выглядел таким робким и трогательным, она испытывала к нему чувство снисхождения, позволявшее не думать о нем как о мужчине, взявшим ее в жены и имевшим на нее права. Сохраняя спокойствие, Мэри села возле подноса, что он принес, и стала смотреть, как Дик разливает чай. Оловянный поднос был покрыт заляпанной драной тряпкой, на которой стояли две огромные потрескавшиеся чашки. Словно издалека донесся его голос: «Теперь это твоя работа», и она, взяв у мужа чайник, стала разливать чай, чувствуя на себе его взгляд, полный гордости и восторга.

Теперь у него была женщина, своим присутствием вдохнувшая в дом жизнь, и Дика переполняли радость и ликование. Каким же дураком он был: зачем он так долго ждал и жил один, строя планы на будущее, которые, как оказалось, столь легко воплотить в реальность. Потом он перевел взгляд на городской наряд Мэри, высокие каблуки, накрашенные ногти, и ему снова стало не по себе. Чтобы скрыть беспокойство, он стал рассказывать о доме. Из-за царившей в его жилище бедности Дик говорил застенчиво и не сводил глаз с лица жены. Он поведал о том, как сам возводил дом, не зная ровным счетом ничего о строительстве, сам клал кирпичи, чтобы сэкономить на туземцах-строителях, как он медленно обставлял его мебелью, о том, как сначала появились постель, на которой он спал, и ящик, игравший роль стола, о том, как сосед подарил ему стол и еще один стул, и о том, как дом постепенно приобрел нынешний вид. Вместо шкафов в доме стояли покрашенные канистры из-под бензина, с самодельными занавесками. Дверь между соседней комнатой и той, в которой они находились сейчас, отсутствовала, но вместо нее висела плотная занавеска из мешковины, любезно расшитая черной и красной шерстью женой Чарли Слэттера с соседней фермы. Ну и так далее: она услышала историю каждого предмета; то, что Мэри казалось жалким и убогим, Дику представлялось свидетельствами побед в борьбе с неудобствами. И постепенно Мэри стало казаться, что она сидит не дома с мужем, а с матерью, наблюдая, как та латает, чинит, ставит заплаты. Сносить это было настолько невыносимо, что Мэри резко встала: ей овладела мысль, что отец своей волей с того света вверг ее в ту самую жизнь, на которую прежде обрек ее мать.

— Пойдем в ту комнату, — резко сказала она грубым голосом.

Дик тоже встал, чувствуя изумление и легкую обиду, поскольку его прервали на самой середине повествования. Соседняя комната была спальней. Там находились высокий шкаф, точно так же украшенный занавеской из расшитой мешковины, ряды полок, канистры из-под бензина, на вершине которых нетвердо стояли зеркало и кровать, приобретенная Диком по случаю женитьбы. Это была настоящая, старомодная кровать: высокая и массивная, она словно бы воплощала его представления о браке. Дик купил ее на распродаже, и, когда расплачивался, Тёрнеру казалось, что ему удалось поймать за хвост саму птицу удачи.

Увидев, как Мэри застыла, растерянно, жалостливо глядя по сторонам, сама того не ведая, прижав, словно от боли, ладони к щекам, Дик ощутил к ней прилив сочувствия и вышел, оставив молодую жену раздеваться в одиночестве. Снимая с себя одежду за занавеской, он снова почувствовал резкий укол вины. Он не имел права жениться, не имел, не имел, не имел. Он твердил это шепотом, терзая себя, а потом робко постучал в стену и вошел, обнаружив, что Мэри лежит в постели, повернувшись к нему спиной. Дик приблизился к ней с боязливым восторгом — иного отношения она не смогла бы снести.