Трава поет

Доктор вел себя дружелюбно, грубовато-добродушно, однако в его отношении чувствовалось равнодушие. Проработав много лет в сельской местности, он научился сбрасывать со счетов потери. Речь шла не о деньгах, которых, в случае с Тёрнерами, он знал, что никогда не увидит, нет, речь шла о самих пациентах. Эта семейка представлялась ему безнадежной. Об этом свидетельствовали нечиненые изорванные оконные занавески, выгоревшие от солнца настолько, что приобрели грязно-серый оттенок. Повсюду можно было увидеть свидетельства сломленной воли. Сюда даже не было смысла ехать — он зря потратил время. И все же, в силу привычки, он стоял над дрожащим, горящим от жара Диком и давал советы. Врач сказал, что Дик измотан до предела, одна кожа да кости, и в таком состоянии он может подхватить все что угодно. Доктор старался говорить как можно более сурово, стараясь напугать Мэри и заставить ее действовать. Однако во всем ее поведении чувствовался невысказанный, апатично-равнодушный вопрос: «А зачем?» Наконец врач уехал с Чарли Слэттером, напустившим на себя язвительно-неодобрительный вид. При этом Чарли не мог отогнать от себя мысль, что, когда ферма Дика перейдет к нему, он заберет себе проволочное ограждение от загонов для кур, а со временем найдет применение и ржавому листовому железу, из которого были сделаны крыши жилого дома и прочих строений.

Первые две ночи после того, как Дик заболел, Мэри просидела возле него, устроившись на жестком стуле, чтобы не заснуть, поправляя одеяло, которое муж то и дело пытался сбросить. Однако Дик переносил болезнь лучше, чем в прошлый раз; теперь он не боялся, зная, что приступ рано или поздно подойдет к концу.

Мэри не предпринимала попыток надзирать за работой на ферме, и все-таки два раза в день, чтобы успокоить Дика, она обходила ее с проверкой — бессмысленной и формальной. Работники в поселении бездельничали. Мэри знала об этом, но ей было все равно. Она едва ли удостоила взглядом поля: дела фермы полностью и окончательно перестали ее трогать.

Днем, приготовив Дику прохладительные напитки (ничего другого, кроме них, он не потреблял), Мэри усаживалась возле его постели и погружалась в привычное состояние апатии. Сознание хаотично выхватывало из памяти то один, то другой эпизод из ее прошлой жизни. Однако теперь она окидывала взглядом былое без сожаления. У Мэри не возникало желания вернуться в прошлое. Она полностью утратила чувство времени. Она поставила рядом с собой будильник, для того чтобы не забыть своевременно, через равные промежутки, давать Дику питье. Мозес регулярно, как обычно, приносил Мэри подносы с едой, которую она механически жевала и глотала, не осознавая, что именно она ест, не замечая, что порой, откусив пару раз, она откладывала вилку и нож, забывая закончить трапезу. На третье утро, когда Мэри взбивала молоко с яйцом, которое Мозес принес из поселения ей в подарок, туземец спросил:

— Мадам ложилась спать прошлой ночью?

Он задал вопрос в своей обычной простодушной манере, которая всегда ее обезоруживала, в результате чего она не знала, что отвечать.

— Я должна сидеть с хозяином, — произнесла Мэри и, опустив глаза, уставилась на вспенившееся молоко.

— Мадам не спала всю ночь?

— Да, — ответила она и быстрым шагом вышла, направившись с питьем в спальню.

Дик лежал в неудобной позе в лихорадочном полузабытьи. Температура так и не упала. На этот раз приступ выдался тяжелым. С Дика лился пот, а кожа стала сухой, шероховатой и обжигающе горячей. Каждый день тоненький серебряный столбик ртути, запертый в стекле, мгновенно взмывал вверх, поэтому у Мэри практически не было необходимости придерживать градусник, когда она вставляла его Дику в рот. С каждым разом столбик ртути поднимался все выше и выше, покуда однажды в шесть вечера не достиг сорока с половиной градусов. Такой жар держался всю ночь. Дик метался, стонал и бредил. К раннему утру температура упала ниже нормы, и Дик стал жаловаться на холод и просить принести еще одеял. Однако он и так уже был укутан во все одеяла, что имелись в доме. Мэри нагрела в печи кирпичи, завернула их в тряпки и положила ему в ноги.

В ту ночь Мозес подошел к двери спальни и, как обычно, постучал в деревянный косяк. Она взглянула на него через проем промеж разведенных расшитых занавесок из дерюги.

— Чего тебе? — спросила она.

— Мадам вечером оставаться в комнате. Я оставаться с хозяин.

— Нет, — покачала она головой, подумав о долгом ночном бдении вместе с туземцем. — Нет, ступай обратно в поселение и ложись спать. Я посижу с хозяином сама.

Он шагнул вперед, преодолев занавески и встав так близко, что Мэри слегка съежилась. Она увидела, как Мозес сжимает в руке мешок с кукурузой, который, по всей видимости, приготовил на вечер.

— Мадам надо спать, — сказал туземец. — Она усталая, да?

Мэри чувствовала, сколь сильно от усталости и напряжения натянута кожа вокруг глаз, однако резким нервным голосом она произнесла:

— Нет, Мозес. Я должна остаться.