Трава, пробившая асфальт

 Мать молчала, по щекам побежали слезы, но глаза оставались безучастными. Я знала, что это слезы на публику, и понимала, что отказом взять меня погостить эта женщина оберегает свою семью, где для меня нет и никогда не будет места. И где я не должна появляться, потому что для всех ее членов, а также для всех знакомых и друзей дома меня фактически нет.

 В эту минуту я вспомнила совсем свежий эпизод. В один из последних дней в детдоме мне неожиданно передали письмо от отца. Мать не поленилась узнать его адрес через адресное бюро. Я написала отцу письмо, не питая особой надежды получить ответ, но, вопреки пессимистическим прогнозам, ответ пришел.

 Я обрадовалась, что хотя бы налажу с ним регулярную переписку. Но после того как вскрыли конверт из школьной тетрадки, радость улетучилась — письмо написал не отец, а его дочь от второго брака.

 Вот содержание письма: «Здравствуй, Тома. Твой папа теперь стал моим папой. Меня зовут Лена, мне одиннадцать лет. Тома, вышли свою фотографию». Остаток листка был исчеркан зигзагами шариковой ручкой, так всегда делают, когда не знают, о чем больше писать. Скорее всего, Лена написала эти строки под диктовку своей матери. Уж очень по-женски подчеркнуто, что папа теперь принадлежит им. А выслать фото, может быть, Лена просит сама, не понимая, в каком я заведении и в каком состоянии. Но, может быть, это ядовитый намек ее матери на мое убожество, ведь своего фото Лена не приложила.

 Я оставила письмо без ответа, только мысленно произнесла: «Пожалуйста, Леночка, забирай папу себе, я дарю его вам».

 А что отец не ответил — его право. У него другая семья, в которой мне нет места.

 И сейчас, рыдая перед женщиной, которую звала с рождения самым лучшим в мире словом — мама, — в очередной раз поняла, насколько всех устраивает, что меня упрятали за высоченный забор, да так надежно, что правды обо мне никто никогда не узнает. Пришедшая на шум фельдшер Ольга Федоровна уговаривала:

— Тома, зачем ты расстраиваешь маму? Посмотри, как она плачет!

— Тома сейчас успокоится, — ободрилась мать, услышав поддержку в свой адрес. И слез ее — как не бывало. Затем умело перевела разговор на другую тему, и все попытки заговорить о поездке к ней в гости были жестко отбиты.

 Мать твердо дала понять, что ее нынешний дом — это не тот дом, из которого меня увезли; это ее дом, где обитает ее семья. Иные стены, иные обитатели. И мне в том доме не место. А мой дом — это ПНИ — пожизненно. И нечего рыпаться — паршивой овце не место в семейном стаде.

На казенном обеспечении

 Хорошо, что есть ночи! Время, когда люди спят, а ты остаешься одна, сама с собой, и не боясь никого, можешь отвести отяжелевшую слезами душу и искусать подушку, не пряча своей слабости. Сколько еще всего, глубоко запрятанного в сердце и в голове, можно сделать ночью! Особенно если ты находишься в интернате исключительно в лежачем положении и у тебя нет возможности выйти на улицу, отыскать укромный уголок и выплакать всю свою горечь. Ночь — это твоя единственная роскошь!

 Прошла неделя после приезда матери. Я тогда совсем «слетела с катушек». Утром — вроде бы все нормально, тихая смирная девушка, покорно принявшая действительность, ничего не требующая и ни на чем не настаивающая. А ночью — откуда что берется? — бурные мечтания вперемешку с реальностью!

 Только не думайте, что я выделывалась от безделья.

 Как раз дел у меня было предостаточно.

 Уход за мной полностью лег на одну тетю Марусю. Мать поставили в известность, персонал намекнул, что в благодарность неплохо бы приплачивать этой больной женщине, хоть десятку в месяц. Но какое там! Мать не желала понимать подобных намеков, ведь ее убогая дочь полностью находится на иждивении государства, и ее жизненное обеспечение целиком на его совести, и все проблемы должен решать интернат и не перекладывать их на родителей.

 Однажды, чтобы хоть как-то отблагодарить тетю Марусю, я попросила у матери палочку копченой колбасы, как бы для себя. В ответ услышала гневную отповедь:

— Я что — миллионер? Ты знаешь, сколько эта палка стоит? Семь рублей! — И понесла такую чушь про свою вопиющую бедность на грани голодания, что даже вспоминать стыдно. Ведь Екатерина Ивановна работала в заводской столовой, не бедовала, тем более не голодала. И разочек могла бы разориться на копченую колбасу для дочки-инвалидки.

 Уже потом она иногда вкладывала в письма мне три рубля, и я тут же радостно отдавала их тете Марусе.

 Тетя Маруся… Не знаю, почему эта женщина, настолько серьезно больная, не отказалась от меня до последнего, ведь ей же тяжело было за мной ухаживать!

 Поначалу дежурные няни помогали меня купать, потом всю заботу обо мне переложили на тетю Марусю. Иногда по утрам у нее случался выматывающий приступ эпилепсии, после него ей надо было хоть немного поспать, а мне в это время хотелось в туалет после ночи. Сколько раз, вот так лежа и изнывая от нетерпения, я проклинала себя за то, что еще жива, что мучаю людей и сама мучаюсь.