Травяная улица

— …Что же это… — шептала она, — что-что что-что-что… как же кто же… кто же а?.. и капельки кончились… рецеп-п-пт… что же как же… где ты Георгий?.. Жоржик где ты… таблеточки то-то-тоже… ну где ты — Господи что с тобой… я же не знаю что с тобой… я ведь одна ведь… хись-хись-хись… одна ведь Жорж… как же так можно?.. столько ужаса… всю жизнь… неужто ты тоже так… т-т-такой кошмар… Георгий мой… вальсировал… хись-хись-хись… двадцать капель Жоржинька… и пройдет… где же ты где же… потому что тебя нет…

На следующий день кое-кому предстояло надо всем этим поржать. Я встал как водится в час дня и сразу увидел, что мимо окошка прошла она, глядя словно бы вперед, но и словно бы по сторонам. Было жарко, я вышел и сел на лавочку у калитки. Она появилась опять, неся от колонки воду, и в глаза бросился обмотанный полупрозрачным, молочного цвета батистовым платочком большой палец ее ноги, торчавший из клеенчатой огромной сандалетины.

Как бы случайно она как бы остановилась как бы передохнуть возле сидящего меня.

— Ска-ка-жите! — вдруг спросила она, глядя, как ей казалось, отважно, но в землю. — Ска-ка-жите, не вы ли вчера ночью кра-а-ались за мной? Если вы, т-т-то зачем? Я вообще-то не ро-ро-робкого десятка, но мне придется поговорить с вашей ма-мамой… — и отважно и отчаянно глянула, в случае чего готовая даже отскочить от своего ведра.

— Я? Вы что? Я вечером репродуктор слушаю. Вчера, например, письма трудящихся передавали… Товарищу Сталину… Потом оперу «Кармен» композитора Бизе… — И я нагло поглядел в ее дергавшееся расквашенное лицо. — Бизе, я говорю… Жоржа…

— Ах вот оно что! — торопливо заговорила она и побелела. — Я то-тоже обычно… п-п-письма… товарищей трудящихся… и м-м-музыку… очень приятно побеседовать… Любите ли вы Брамса? — вдруг, как бы спохватившись, отчаянно, но беспомощно сказала она. — Любите ли вы Брамса? Я — люблю… говорит она, забегая далеко-далеко в нашу с вами будущую жизнь, в которой ее самой уже не будет. И эта, тогда еще очень будущая жизнь стала теперь моей прошедшей, давно прошедшей жизнью, и жизнь поехала дальше, но почему-то и она, и тогдашнее бормотание ее в жизни моей теперь опять есть.

Если хотите знать, что я сейчас обо всем этом думаю, прочтите еще раз в начале затянувшейся этой на всю жизнь истории нескладное и дерзновенное моление мое.

Только не знаю я, за кого молить Внемлющего мне — я ведь не знаю, как ее зовут, и тогда не знал, а спросить теперь уже совершенно не у кого.

ДВА ТОВИТА

Старик Никитин обмыл и вытер коровьи задние ноги, хвост и все прочее, но корова опять обузенилась, и труд пропал. Однако старик Никитин не выругался, а только сузил страшные свои бесцветные глаза. Он снова обмыл и досуха обтер корову, полагая, что, пасясь, она лизнула нездоровый для скотины алатырь-камень.

— Проворонили! — сказал он.

Старик Никитин подсчитал налоги, но допустил описку, начертав слово «Итог» с твердым знаком — Итогъ. Пришлось переписывать. Однако старик Никитин не выругался.

— Проворонили! — повторил он.

Старуха Никитина дала ему в чашке еды, и он, сказав молитву и незаметно перекрестясь, стал быстро есть, но тут мимо окна по летней улице ненамеренно прошел курящий человек и в комнату влетел запах табаку. Старуха Никитина быстро захлопнула створки, а старик Никитин снова сузил страшные бесцветные глаза и тихо сказал:

— Проворонили!

Старик Никитин достал откуда надо толстую книгу с твердыми знаками, сел, чтобы в окно, которое старуха снова отворила, не видать было его с улицы, и безо всяких очков стал читать. Однако тут же раздумал и, вовсе сузив страшные бесцветные глаза, снова не выругался, а тоскливо решил:

— Проворо-о-о-нили!

В этот момент издалека-издалека прилетел тихий звук двойного выстрела. Он сперва раздался над Ленинградским шоссе, затем, свернув на Химки, полетел над левым берегом Москвы-реки, потом над Петровско-Разумовским, потом поколотился эхом в разные стороны и достиг наших краев.

Старик Никитин разузил страшные свои глаза, встал и одернул косоворотку. Встала и старуха Никитина. Они глянули друг на друга и незаметно перекрестились. Причем старик Никитин уже в который раз не выругался, но зато просто и удовлетворенно сказал:

— Про-во-ро-ни-ли!

В первый раз молвлено было, оттого что корову оставили без присмотра; во второй — потому, что дорожившие твердым знаком даже в свое время и не заметили, как литеру эту у них изъяли; в третий раз упало слово из-за незатворенного от греха окошка; в четвертый — как тоскливый вздох по утерянному священству от Исуса Христа, каковое раскольники, подсчитывая у никониян персты, зверея и страдая по мелочам, забыли озаботиться продолжить и опростоволосились, проморгавши законных архипастырей и храмы Божьи.

Последний же раз сказалось слово по причине двух далеких выстрелов.

Стреляли у Химок. На Москву шли немцы. Столица в те дни тоже оказалась без присмотра, и на травяных улицах все домовладельцы и домовладелицы немцев ждали и не могли дождаться.