Травма и душа. Духовно-психологический подход к человеческому развитию и его прерыванию

Я вспомнил об этом случае здесь, в начале моего повествования, потому что он является хорошей иллюстрацией основной идеи этой книги о важности сохранения в поле зрения двойной перспективы – духовного и материального – в шокирующих ситуациях, подобных описанной в этом примере. Возвращаясь к нашей эскимосской маске «Сказителя» из введения (рисунок 1.1), можно сказать, что такая позиция означает одновременное сосредоточение взгляда, направленного и вовнутрь, и вовне – «бинокулярное» видение. Только оставаясь на такой парадоксальной позиции, мы можем в полной мере получить доступ к таинству, открывающемуся в подобных случаях. Винникотт настаивает на том, что когда ребенок одновременно создал образ материнской груди и обнаружил реальную грудь, то далее возникает «договоренность между нами и ребенком о том, что мы никогда не спрашиваем его: «Ты сам создал или получил это извне?» (Winnicott, 1971: 12). Мы никогда также не спросили бы травмированную девочку из описанного выше случая, «встретила» ли она ангела как фигуру внешнего мира или «создала» его во внутреннем? Такой вопрос был бы насилием над душой, потому что поставил бы под угрозу промежуточное пространство, мифопоэтическую матрицу, где человеческая душа находит посредника, помогающего ей расти и развиваться. Из этой матрицы вырастают все существенные истории, а душе нужна история – резонансный образ – то, что соответствует ее собственной биографии.

Посещения в момент умирания

В следующих примерах приведено описание околосмертного опыта двух детей, когда каждый из них решал вопрос о жизни и смерти в присутствии и при помощи удивительных существ, которые уверили детей, что у них есть выбор относительно жизни в этом мире. В обоих случаях история такого присутствия хранилась ото всех в секрете как личная тайна из опасения, что другие люди их высмеют и посчитают «сумасшедшими». Рассказ другому человеку о том, что с ними произошло, когда они были близки к смерти, сам по себе оказал целительное воздействие на них.

Дженнифер и ангел

Маленькая девочка, которую я называю здесь Дженнифер, стала моей пациенткой, будучи уже взрослой. С большой горечью она вспоминала место на школьной детской площадке, где она сидела в стороне от других детей, когда поняла, что она «разбита». Ей было всего восемь лет. В течение двух лет она подвергалась регулярному сексуальному насилию со стороны сводного старшего брата, который угрожал покалечить ее, если она скажет кому-либо о том, что он с ней делал. Она ощущала себя изменившейся, другой – поврежденной, не в состоянии принимать участие в играх, преступным образом лишенной невинности, сломанной. Мы могли бы сказать, что ее сердце было разбито. Это так и было, но она смогла почувствовать свою печаль из-за этих утрат лишь намного позже, в терапии. А пока она чувствовала себя «плохой», диссоциированной, отвергнутой и чужой в этом мире, который, как ей казалось, другие дети осваивали без труда. Это отчуждение было двойным – от людей во внешнем мире и от себя самой. Если раньше она была «в гармонии» с собой, играла и росла, как обычный ребенок, то после сексуального насилия она была «не в ладах» с собой, «отстраненной» от себя, расщепленной надвое. Одна ее часть наблюдала, упрекала, критиковала и сравнивала ее с другими, а другая была полна стыда, с тревогой пыталась быть как все. Ее сущностная часть, по которой она знала, какая она есть, – самая сердцевина ее личности – скрылась, ушла в такие глубины, что она потеряла контакт с ней. Она упорно преодолевала трудности жизни, проживаемой ей лишь наполовину, но что-то главное теперь в ней отсутствовало, и она не могла понять, что же это было, чего ей не хватало.

Когда Дженнифер выросла и начала терапию со мной, она как-то сказала мне, что когда-то давно потеряла свою душу. Она сообщила, что у нее бывали мимолетные состояния, когда душа возвращалась, если она в одиночестве рисовала в своей студии или бывала одна на природе, но большую часть времени она чувствовала себя лишенной внутренней ценности и была убеждена в своей неполноценности – в собственной «плохости». Она ужасно страдала, и большая часть этих страданий была из-за едкой самокритики и стыда за себя, которые никогда не смягчались, даже если она находила в своем окружении любовь и признание. Как будто душа покинула внутреннее пространство, и ее место занял мрачный глумливый дух, ментальная сущность, которая все отвергала, наполняя ее отчаянием и безнадежностью. Шли годы, и она чувствовала себя все более и более сломленной, все чаще и чаще «неудачницей» по сравнению с другими, обстоятельства ее жизни все чаще вызывали у нее горькую обиду и ощущение себя жертвой. Она выжила, но не жила. «Я должна постоянно придумывать себя, кем я являюсь, – сказала она мне позже, – у меня не получается просто быть такой, какая я есть на самом деле. Как будто я лишена права вести жизнь так, как это «делают» другие люди, у которых такое право есть… я всегда должна быть для кого-то или служить чьим-то целям».