Требуется чудо

Другое дело, если речь идет о странах, где демократия не билась насмерть с диктатурой, где и диктатуры не было, а коли была, то недолго и не успела означенную службу сформировать и укрепить. Так ведь это — не о Германии и не о России. В одной был Гитлер, НСДАП и гестапо. В другой — Сталин, ВКП(б) и НКВД. Когда СССР капитулировал в сорок втором, умные гестаповские начальники не стали ломать и корежить отлаженный энкаведешный многотысячный аппарат, просто кого-то поначалу посадили, кого-то отпустили в Африку (в Африке — гориллы, злые крокодилы стали их кусать, так те там быстро-быстро свою службу сыска восстановили), а остальных — профессионалов! — использовали по их прямому назначению. Да и тех, кого посадили, попозже выпустили и тоже к делу пристроили. Ну, были они социалистами, стали национал-социалистами — большая ли разница! Вывески меняются — дело остается. А опыт энкаведе плюс опыт гестапо — такая арифметическая сумма дорогого стоит! От нее откажутся только полные идиоты, которых, к счастью, не было у власти ни в свободной Германии, ни в еще более свободной России. Как, кстати, не было их и в руководстве Совсем Свободных Соединенных Штатов Америки, где профессиональные защитники демократии из эфбеэр вполне могли конкурировать с русскими и немецкими коллегами. Что изо всех сил и делали.

Так что прав был гебист Олег Николаевич, не захотевший принять от Ильина цитату из песни про бойцов невидимого фронта. Пусть «на первый взгляд» их служба казалась ненужной в мире свободного, демократического, плюралистического, гласного и перестроечного национал-социализма, но кто же умный довольствуется первым взглядом?..

Факт

В Москве Тит лечил Ильина у экстрасенса. Ильин еще в деревне прилично окреп и, хотя по-прежнему страдал головкой, по-прежнему влетал время от времени в черные провалы памяти, когда не то что происхождения — собственного имени не помнил, но вне означенных провалов чувствовал себя хоть куда. Так уж счастливо случилось, что речь к нему вернулась в последнюю очередь, практически уже в Москве, и не без помощи экстрасенса, поэтому Ильин и хотел бы, да не мог выдать себя дурацкими вопросами типа: «Где у вас тут ближайший военный аэродром?» или: «Как позвонить в Москву, в Генштаб?» А вопросы эти просились с онемевшего языка, но вот вам милый медицинский парадокс: немота — гарантия политической бдительности. Задай их Ильин, где бы он сейчас был?.. Это только вслух и прилюдно так считается, что в свободной России за инакомыслие не преследуют. За инакомыслие, может, и не преследуют, но если сие инакомыслие выдает… кого?.. шпиона, например, или кого?.. сумасшедшего, например, то для первых существуют исправительные лагеря, а для вторых — уже известные читателю психиатрические больницы.

В этом смысле Ильину, надо сказать, отменно повезло. Если курва фортуна и завела его в дыру в пространстве-блин-времени, то в дальнейшем она вела его (и себя) вполне пристойно. Сначала вернула Ильину сознание. Он стал соображать, что жив, что лежит не у врагов (а где взять врагов в мирное время?), что действие происходит в деревне, на какой-то фермерской базе (термин военный), это не удивило его, потому что до катастрофы с «МИГом» все газеты социалистической Родины славили приватизацию и фермерство, полагая их панацеей от экономического бардака. Тит и его сестра, а также ее домочадцы пахали (в буквальном и переносном смыслах) с рассвета и дотемна, однако и за убогим приглядывали: кормили, поили, обтирали, а здоровый Тит и до ветру носил. Руки-ноги двигались скверно, но глаза видели, уши слышали, а в комнате, где лежал Ильин, имелся малоэкранный телеящик «Блаупункт» и довольно мощный радиоприемник «Грюндиг», из коих Ильин мало-помалу узнавал вещи для него фантастические (а для кого, любопытно, они б реальными показались?..).

Нет смысла вдаваться сейчас в давно миновавшие психологические стрессы, ошарашивавшие Ильина в те тяжкие дни, — что было, то было. И не понимал ни фига сначала, а потом понимал, но не верил, не хотел, не мог верить, а потом тыщу раз умирал оттого, что влезала в него эта безнадежная и упрямая вера в реальность за окном, за экраном телевизора, да и как в нее, в реальность, не поверить, когда она — реальность! Короче, проехали. А проехав, начали смиряться. И привыкать. Тут как раз руки стали послушнее и в них можно было вложить то книгу, то газету. Газет на ферме было вдосталь — на любой вкус, поскольку вкусов хватало. Тит читал одно, сестра его — другое, ее сыны вообще третье предпочитали. Информация. И посему первыми словами однажды заговорившего Ильина были вполне уместные в любой социальной системе: «Доброе утро!»

Утро, когда Ильин заговорил, было и впрямь добрым. Весна в Москве гуляла зеленая, солнце с рассвета уже припекало, птицы пели, розы цвели, а тут еще Ильин заговорил. Лепота! Тит сильно обрадовался, а экстрасенс, пользовавший больного, загордился от зримого успеха своей темной науки.