Требуется волшебница. (Трилогия)

– А вот так! – прищурился домовой. – Был у Агафьи самоцвет один заветный, светоч то бишь. Уж не знаю, от кого он ей достался, только Агафья берегла его как зеницу ока. В том самоцвете сила большая была, и множилась она с каждым добрым делом Агафьи. Сам камушек красный, а внутри – будто костер полыхает, красота такая, что глаз не отвести! Агафья говаривала, что в том светоче память о всех ее добрых делах содержится. И всякий раз, как она исцеляла хворого или наставляла заплутавшего на путь истинный, камушек вспыхивал все ярче. Агафья верила, что, когда ее не станет, светоч начнет людям помогать вместо нее и его жара еще на много добрых дел хватит. Хозяйка мечтала самоцвет в надежные руки отдать, когда придет ее час с белым светом проститься. Да только слишком высока была ответственность! Ведь если бы светоч попал в злые руки, много бед с его силой натворить можно было. Так и не нашла никого, умерла во сне. А самоцвет остался надежно спрятанным в подполе. Никто о нем знать не знал, ведать не ведал, кроме меня. А я, когда после смерти Агафьи туда спустился, чуть не ослеп. Уж больно ярко горел самоцвет! Как будто тысяча солнц в нем была заключена! И ведь послужил еще он людям. Свечения его хоть и не видно было на земле, да люди все равно чуяли исходящую из земли благодать. И даже после смерти Агафьи продолжали приходить к ее дому, подношения оставляли.

Взгляд Клепы сделался мечтательным – судя по всему то время было сытным. Все дары домовенок утаскивал к себе и жил припеваючи, не зная горя и голода.

– И самоцвет исцелял хворых. Пусть и не так успешно, как это делала сама Агафья, но легкие больные выздоравливали. А те, кто тяжело недужил, чувствовали облегчение, побывав здесь, и постепенно шли на поправку. Так было до первой зимы. А потом выпал снег, укрыл землю-матушку, и самоцвет перестал чудеса творить. Замело метелью дорожку, – Клепа загрустил, – закончились припасы в погребке. Думал, помру с голоду, вместе с домом, который без обогрева совсем отсырел, обваливаться стал. Да соседушка домовой спас от смерти лютой: когда горбушку хлеба принесет, когда миску сметанки добудет. Так и перезимовал. А по весне народ опять потянулся, самоцвет снова исцелять хворых стал. Так и жил я один-одинешенек. Летом меня народ подкармливал, зимой – соседушка. Дом с каждым годом гнил, обваливался. А я диву давался: я ведь вместе с домом хворать должен, а не было того! Как будто самоцвет мне силу жизненную давал. Посижу рядышком, полюбуюсь, как в нем огонь сияет, и сил прибавляется. Я даже решил, что самоцвет меня своим хранителем выбрал и оберегает от гибели.

А потом изба окончательно развалилась, и вот тут уж мне худо сделалось. Какой домовой без дома? А от моей избы только погребок и остался. Спустился я туда, где самоцвет спрятан, и уж было помирать собрался. Долго ли, коротко ли я там просидел, не знаю. Как вдруг засвистела пила, застучали молотки. Глядь – на месте Агафьиной избушки новую строят. Да какую! Не изба, целый терем! Ну думаю, заживу теперь пуще прежнего, пузо наем!.. А оно вишь как обернулось-то…

Клепа тоскливо вздохнул и через дырку на рубахе почесал впалый живот.

– Так, значит, Забава использует волшебство самоцвета? – уточнила я.

– Так и есть, – кивнул домовой. – Ее-то силушки на все эти диковины ненадолго бы хватило. А самоцвет всю ворожбу, которая в тереме творится, своей силой питает и тускнеет с каждым днем. – Он горестно покачал головой. – Знала бы Агафья, на что свет ее добрых дел тратится! На баловство, на игрушки, на забавы пустые…

– А Забава о самоцвете знает? – спросила я.

– Да откуда ей знать? Баба думает, что сама ворожбой сильна. Однако ж подметила, что вблизи развалюхи Агафьи ее силушка растет. Потому и терем свой решила на этом самом месте поставить. Да только недолго ей баловаться осталось, – мрачно заметил домовой, – жар светоча с каждым днем угасает. Не ровен час, совсем потухнет, и тогда Забаве только на себя рассчитывать придется. Эх, этот бы самоцвет да в хорошие руки! Еще осталась в нем силушка, чтобы добро творить. Вот уж Агафья бы порадовалась!

Клепа окинул меня долгим, проницательным взглядом, как будто заглянул в самую душу, и качнул головой.

– Вижу, есть в тебе способность к ворожбе. Да только ты ее тоже себе в угоду используешь. Хотел сперва тебе самоцвет отдать. Но не могу. Растратишь его, как Забава.

– Я не Забава, – обиделась я. – И вообще я и не прошу твой самоцвет. Сдался он мне больно!

Клепа в задумчивости сунул сухарик за щеку и захрустел. Я зевнула во весь рот.

– Ой, – спохватился он. – Заговорил я тебя! Ночь-полночь на дворе давно. Спи, хозяюшка. Спасибо за доброту твою.

Я погасила лучину и вытянулась на лавке, проследив взглядом, как Клепа тащит в угол мешочек с сухарями.

– Спокойной ночи, хозяйка, – прошептал домовой, и на глаза словно накинули черную шаль.

– Даже молочка бедному котику не оставила! – ворчал наутро Варфоломей, прохаживаясь перед пустой миской.