Трехтысячелетняя загадка

Перед революционерами лежали три пути, как ярко описывает поличным впечатлениям Тихомиров. Можно было применить к жизни свой принцип, что «народ знает правду», или, по крайней мере, признать, что он имеет право жить по своим убеждениям. Кто избрал такую точку зрения, должен был из революционного движения уйти, о них мы в его истории не узнаем. Второй путь заключался в том, чтобы «просветить» народ, т. е. путём пропаганды изменить его убеждения. Избравшие этот путь отправлялись в деревню фельдшерами, учителями и т. д. Но в большинстве случаев окружающая жизнь — болезни, бедность, недоедание — производили такое впечатление, что одни из деревни бежали, а других затягивала эта жизнь, и заботы окружающего крестьянства заслоняли для них цели революции. Такие для революционного движения тоже были потеряны. Наконец, оставался третий путь: делать революцию вопреки воле народа либо, обманув, его же руками, либо без него — через террор. Совершенно сознательно разрабатывалась градация агитационной литературы: что можно давать читать народу, а что давать лишь учителям, агрономам и фельдшерам (против Бога и царя) — народу же давать читать «неудобно». Распространялись даже поддельные грамоты от имени царя с призывами к переделу земли или восстанию. Поскольку и этот путь оказался не действенным, остался путь террора, но с мучительным сознанием, что вершится этот террор вопреки желаниям и принципам обожествляемого народа.

И вот тут появились молодые люди, для которых все эти, говоря современным языком, «комплексы» полностью отсутствовали. С народом их никакие положительные чувства не связывали, к нему с детства было внушено отношение как к чуждой и враждебной среде, «объекту» их деятельности. Эти люди легко могли усвоить абстрактную схему и сосредоточить все силы на её осуществлении. Мироощущение этого нового типа революционеров передают, например, мемуары Аптекмана. Он пишет:

«Народа я не знал, так как родился в городе, деревни почти не видел, да, кроме того, я был чужим этому народу по крови. Русскую историю я тоже плохо знал. Признаться, не любил я её. Уж очень скучной она мне казалась. И я, такой любознательный и прилежный, прочитавший так много по истории Запада, а особенно по истории революционных движений на Западе, ничего не читал по русской истории. Мне казалось, что она ничего не может сказать ни моему уму, ни моему сердцу».

Разумеется, Аптекман пишет это лишь для того, чтобы сказать что он понял свою ошибку. Но какой её исправил — это, пожалуй, ещё характернее:

«Соловьёв, Костомаров, Беляев, Аристов, Хлебников, Щапов, Мордовцев, Антонович и др. появились на моём столе и прочитывались от доски до доски… К весне 1874 г. я был совершенно (!) готов».

Судя по мемуарам, на это понадобилось всего несколько месяцев! Полюбил ли Аптекман в таком пожарном порядке русскую историю и что он из неё понял, этого он не сообщает, но дальше мы узнаём, что он отправился в народ проповедовать социализм. С сожалением он обнаружил, что эта пропаганда абсолютно не воспринимается и пришёл к выводу: «….мы сим не победим народа…» Вот такого полного преодоления народнических сантиментов, способности сознательно занять позицию враждебной стороны (народ надо победить) мы у русских современников Аптекмана не встретим.

В 60-е годы, в разгар народнических настроений, Зайцев писал, что «народ глуп и туп», что не следует «ставить его на пьедестал», как это делают демократы, но «действовать против него решительно»: опять тот же мотив борьбы с народом, его покорения.

Другой революционер — Дейч — вспоминает, что многие еврейские революционеры произошли из захолустных местечек, в детстве даже не говорили по-русски. Таким было, например, детство Геси Гельфман, пока она, взяв с собой узелок своих вещей, не отправилась в город «изучать гойскую науку». Какой взгляд на окружающий народ с детства впитывали эти юноши, воспитанные в местечках, управляемых кагалами, можно представить себе, например, по высказываниям И. Шахака, Алексеева и отрывкам из книги Брафмана, приведённым в гл. 4.