Трем девушкам кануть

– Разве без них стало лучше? – спросила Нелка.

– Стало хуже. Но по-другому… Жизнь повернулась на один радиан, а все уже давно были уверены, что механизм поворота не работает… Да ладно, Нелка! Давай сходим в кино?

– Странный ты, Юрай! Ты – и со мной в кино.

– А почему бы нет? Я за тебя возьмусь!

Он встал и обнял Нелку. Выяснилось, что малахольная дура хорошо гнулась в руках, была гибкой и тонкой, а ненакрашенные, бледные губы в сухих мелких трещинках вполне могли вдруг повлажнеть и набухнуть. Ничего ведь не стоило, крутясь в спутниковских сферах, стать ей всеобщей давалкой, как они там все, но Нелка была дистиллированная барышня. Ленинка-монахиня. «Была не была!» – подумал Юрай и нежно поцеловал Нелку в лоб.

– Спасибо, подруга. За мной должок!

– Иди, – сказала Нелка. – Ничего мне от тебя не надо. Но такая тоска, Юрай, жить не хочется… Демократы вонючие!

* * *

У мамы телефона не было. Телефоны в Горловске, как и во всей огромной России, за так ставятся только начальникам, а простому люду за большие деньги, завернутые в большое унижение. Надо было маму вызывать на переговорный пункт, а это значило, что разговор завтра узнают все, кому не лень. Был ли телефон у Нины Павловны? И решил – вряд ли… Она не была в авторитете у людей, ставящих телефоны. Но попытка не пытка – решил проверить. И, о счастье! Телефон у Нины Павловны был!

– Юрик! – Она одна не признавала прилипшего к нему инициала. Даже мама нет-нет, а называла его Юраем, но Нина Павловна была Ниной Павловной. – Юрик! Так жаль, что меня тогда не было дома. Мне твой букет описан дважды. Мама твоя сказала – вполне приличная метелка, а соседка Евгения Сидоровна – что ты его купил в магазине похоронных принадлежностей. Именно туда в тот день поступили розы.

– В следующий раз я ей принесу металлический венок, – пообещал Юрай. – Ниночка! Павловна! У меня позарезное дело. Скажите, бога ради, не знаете ли вы у вас в городе некоего Владика Румянцева?

– Господи, Юрик! Но и ты его знаешь! Это же муж покойной Риточки Емельяновой. Владик Румянцев. Мой сосед.

– Я понятия не имел, что он Владик. Я знал только, что он Сева. Причем тут Владик?

– Ты бы уж молчал! Имеешь прекрасное древнее имя Юрий, а откликаешься всю жизнь на бездарную кличку. А что, собственно, произошло?

– Если б я знал! – ответил Юрай. – Но это все связано с Ритиной смертью.

– Владик, или Сева, очень плох. Его даже возили в Ростов к психиатру. Он кричит ночами. А потом замирает и сидит часами молча. Такой ужас! Его приятели хлопочут, чтоб показать его в Москве. Но когда он в стабильном состоянии, то категорически отказывается лечиться. Я, говорит, все понимаю, я справлюсь. В общем, он мальчик сильный, мне бы в голову такое не пришло, если бы я сама не слышала, как он воет ночами.

– Я тоже слышал, – сказал Юрай.

Собственно, что он узнал? Владик-Сева знал Машу. А мог и не знать. Знал другой, а его попросил позвонить Нелке. Или не другой, а третий. Цепочка могла быть какой угодно длины. Значит, надо идти по цепочке. Но кому идти, кому? И почему он не спросил про Алену и карела? Как у них?

Оставалось ждать Леона, чтобы посоветоваться, и пора было отправляться по месту службы, потому что отпуск кончился, а ты, Юрай, совсем не загорел, а, скорей, осунулся. С чего бы это? Не с любви ли?

А потом пришло письмо от мамы. С разными важными подробностями. Что, поскольку карел все еще в больнице, старшие Аленины детки вынуждены пойти здесь в школу. Тетя таки ходит в больницу к Михайло. Нет лекарств, питание плохое, парень исхудал, измучился, но боится выйти из больницы, потому что опасается сотоварищей.

Юрай ответил маме и попросил узнать у Алены, где достал карел замечательные зимние высокие ботинки на толстой подошве? Ему в зиму нужны как раз такие. Чья фирма? Чешская или итальянская?

Интересно, как на это прореагирует Алена?

* * *

Это произошло вечером, после особенно дурного и бессмысленного дня, когда он тщетно пытался написать статью про фанеру, но каждый раз само слово вызывало в нем раздражение и смех, а ответственный секретарь именно в этот момент приходил и показывал пустое место на макете, где черным по белому было начертано «Фанера Юрая». Дыркой в макете секретарь побуждал Юрая к скорости в работе. Но получалось обратное. Юраю, вместо нужных слов, виделось большое ровное поле, по которому он, Юрай, бежит с огромным куском фанеры. И, с одной стороны, он вроде бежит, а с другой – фанера в поднятых руках его не пускает. В результате материал получился бездарный, но его все равно поставили. Ответсекретарь сказал: «Божусь, что про фанеру никто не написал бы лучше. Даже покойный Анатолий Аграновский. Тут, старик, роковая тайна в слове. Фа-не-ра».

С этим словом и вышел Юрай из редакции. Болела голова, было противно на душе, хотелось выпить… Как кстати оказался бы сейчас какой-нибудь приятель или, на худой случай, автор-графоман, желающий подольститься к журналисту.