Трем девушкам кануть

Получалось, что и эта смерть на его, Юраевой, совести. Не лезь, не возникай он – было же ему и прямыми словами, и намеками сказано, – жил бы человек. А он, дурак, все перся куда-то, перся… Этой женщине со стертым лицом и в голову не придет, что, в сущности, он, Юрай, убил ее мужа.

– А вы чего пришли-то? – спросила женщина. – Дело у вас или как?

– На могилу я к другу приходил, увидел и Ивана.

– Ага! Ага! – возмутилась женщина. – Они глаза будут заливать, а мы к ним потом ходи. Война бы, что ли, случилась, чтоб всех сразу побили. А то не жизнь, а сплошные поминки. Сестру вот иду хоронить, грибами отравилась. Все ели, а ей одной смерть. Это что, по-вашему?

– Может, судьба? – тихо сказал Юрай.

– А ей гадалка нагадала, что она за границу поедет, богато жить будет… – Женщина заплакала. – Может, нам, простым, тот свет и есть заграница? Тогда у сестры все сошлось…

* * *

Через Леона Градского Юрай узнал: Лидия Алексеевна Муратова уехала в настоящую заграницу, не для простых и бедных, через два дня после того, как погиб Иван Тряпкин. Нет, не сама она с него сапоги стягивала – для этого у нас всегда есть люди специальные и хорошо обученные. Но доклада об исполнении Лодя-женщина дождалась. Дождалась и расплатилась. И растворилась. Не достать. Не ущучить. Может быть, и не вернется совсем. Теперь посчитай, Юрай, покойников на своей совести и утопись. Потому что жить с этим нормальному человеку нельзя. Нельзя.

Был длинный, как у них с Леоном принято, разговор о грехе самоубийства. И в какой он весовой категории по отношению к убийству. Юрай сказал, что у человека должно быть право решать – жить или не жить. Леон говорил, что права нет. Явление человека на земле – вещь божественная, а потому непознанная. И не человеку определять время ухода. Таким своеволием можно разрушить целый мир, незримо идущий от тебя. Какое же право ты имеешь убивать мир?

– Значит, себя нельзя, а Ивана можно? Как быть с его миром, тем более, что у него этот мир уже с косичками? Кто будет кормить этот мир?

– Он не сам ушел, и его будущий мир, по возможности, будет сохранен.

– Откуда ты знаешь?! – закричал Юрай. – Откуда? Несчастные дети убитых на войне, на улице, в драке… Кто-нибудь видел, что им после этого где-то там было лучше? Пойди и объясни это Ивановой жене, Олиным родителям. Пойди, если ты смелый.

– Все люди это знают. Все, – тихо сказал Леон. – Мы просто заорали в себе это тихое, но самое важное знание. В этом самый главный ужас материализма. А человек в сущности своей – субстанция идеальная. Много знающая, много видящая, все понимающая, но вот беда – тело стало орущим. Нам дано наказание – глупым телом.

Очень скоро Юрай получил этому такое яркое подтверждение, что о своих нематериалистических страданиях забыл напрочь.

Дело в том, что стройка в его подъезде, замороженная на время, не только разморозилась, но быстренько завершилась тем, что какие-то тетки в добротных комбинезонах вымыли в подъезде (во всем!) пол. Жильцы по очереди ходили сами и водили знакомых смотреть на роскошную, хорошего дерева дверь с огромной ручкой в медной окантовке. В лифте перестелили линолеум, пластмассовая кнопочная панель именно на отстроенном этаже была заменена на деревянную. Странное дело – люд подъезда подтянулся, встал на цыпочки. Существование красивой двери, пусть даже в единственном числе, и ухоженного ни с того ни с сего лифта наполнило людей ощущением значимости хотя бы в пределах дома. Это было Юраю не совсем понятно, он ожидал как раз другого – вандализма. Изрежут к чертовой матери новый линолеум, а дверь из дерева – подходящая пища для огня.

Но тут в одночасье помылись и обычные забубенные дерматиновые двери, и сто лет назад нарисованное признание в любви на стене: «Машка – придурок» стерли, и даже у кодового замка, разбитого на второй день существования куском кирпича, появились мальчики с лицами кандидатов наук и стали тонкими отверточками выковыривать из панели следы кирпича и ненависти.

И все было бы хорошо, если бы не стало так плохо.

В огромную красивую квартиру въехала популярная музыкальная пара с двумя красивыми борзыми. Хорошенькие, молоденькие, чисто вымытые и свежепахнущие Он и Она в первую же минуту показали, кто хозяин на этой земле. Дом содрогнулся от музыки или от того, что ею стали называть, от криков и лая, от летящих из окон изысканных бутылок, и люди, еще вчера удивившие Юрая своим стремлением соответствовать чистому лифту, были сбиты с ног, посрамлены и раздавлены.

Ничто не могло пронять новых жильцов. Ни справки об инсультах, ни ссылки на вскрикивающих от испуга младенцев, ни угрозы подать в суд – ничто.

Однажды в лифте Юрай, уже несколько ночей не спавший от этой бесконечной собачьей свадьбы, спросил молодого хозяина:

– Так будет всегда?

– Всегда, – ответил хозяин, и глаз его сверкнул весело и нахально. – Я на своей территории.

– А я на чьей? – спросил Юрай.

– Твои проблемы, мужик. И скажи этим малохольным, что я на критику глухой. С детства. Моя кукла нервничает, когда ее не любят. Скажи народу, чтоб любили. Ты в их сворке главный? Журналюга?