Трепет крыльев

Я не помню времен года и месяцев — ничего не помню, кроме постоянного напряжения и чувства, что после работы надо как можно скорее оказаться дома.

Окружающий мир все больше отдалялся: я не помню, какая была погода — ни дождей, ни морозов, ни жары, не помню животных и птиц, не помню соседей и знакомых, которые порой бывали у нас. Его знакомых. Я не помню запахов и вкуса еды, фильмов и программ новостей.

Но отлично помню, как перекашивалось у него лицо, как вздергивался правый уголок губ, и я знала, что через секунду он взорвется, поэтому улыбалась, садилась поближе к нему, прижималась, иногда гладила по бедру — тогда секс еще помогал отсрочить исполнение приговора за то, чего я была не в состоянии предвидеть.

Однажды позвонила Дарья, она приехала из Франции на пару дней. Я обрадовалась.

Он прикручивал деревянную панель к посудомоечной машине, которую купил в субботу, сюрприз для тебя. Стоя на коленях на полу в кухне, не поднимая головы, спросил:

— Что еще за Дарья?

— Моя подруга по институту. — Радость в моем голосе звенела на всю кухню. Он рванул тумбочку, стоявшую рядом, — так, что загремели кастрюли. — Я встречусь с ней! Подожди, я оттуда все выну. — Я наклонилась: легче будет вставить машину, если немного сдвинуть тумбочку, но, набитая кухонной утварью, она слишком тяжелая.

— Я знаю ее?

— Нет, но можешь познакомиться, — говорю я смело. Эту кастрюлю со сколотым краем надо выбросить, кажется, вредно готовить в посуде с поврежденной эмалью, а у этой маленькой сковородки такое неровное дно, что на ней можно жарить, только держа за ручку.

— Тогда почему я о ней ни разу не слышал?

— Ох, ты о стольких моих подругах не слышал… — Это ж надо, я так искала эту корзиночку, она отлично подойдет для приправ, я думала, куда-то пропала, а она спряталась под стеклянной жароупорной миской.

— Да?!! — Он отложил молоток. Я не отреагировала на повисшую в кухне тишину, радость от телефонного звонка лишила меня бдительности. Что я сказала? Не помню. Что могло его разозлить? Сосредоточься, сосредоточься!!!

— Прости, я не то хотела сказать, — поправляюсь я быстро и втягиваю голову в плечи, не выпуская из рук корзиночку для приправ.

Он встает и хлопает дверцей посудомоечной машины. Деревянная панель валяется рядом. Он наклоняется ко мне.

— Я всегда знал, что ты что-то от меня скрываешь! Хочешь встретиться с ней наедине, без меня, правда? Пожаловаться ей, как ты влипла!

Я сижу среди кастрюль, возле коленки маленькая красная, в белые цветочки, я почти ею не пользуюсь, но очень люблю, ее мне мама отдала, она такая несовременная, яркая, сейчас таких уже не делают, а щели между плитками на полу — не коричневые, а серые, я никогда не обращала на это внимания, и крышки лежат рядом, и его ноги возвышаются передо мной в черных носках. Я поднимаю взгляд.

— Нет-нет, в самом деле… Впрочем, я думала, что мы вместе…

— У тебя нет времени ходить к моим знакомым, а меня ты хочешь затащить на какие-то дурацкие встречи с твоими якобы подружками? За кого ты меня держишь? Убери это!

Он пнул кастрюли, зазвенели крышки, покатились аж под плиту. Черные носки исчезли, и я спрятала эти кастрюли, и ту красную, и даже те, которые собиралась выбросить, обратно в тумбочку. И не встретилась с Дарьей.

Семья важнее давней подруги.

Как-то в воскресенье у меня болела рука, которую он выкрутил утром с такой силой, что я подумала: сломана. Он сделал это не нарочно, просто я налила в кофе трехпроцентное молоко, а он пьет только полупроцентное. Он вылил кофе в раковину — ничего не сказал, просто вылил. Я заволновалась, когда увидела, как он отводит кружку ото рта, немного удивленно, как медленно приподнимается со стула, встает, отодвигает стул, идет к раковине с кружкой в руке, потом метким движением выливает кофе, перевернув кружку. Маленькая темная струя, падающая в отверстие мойки, и его рука на чайнике. Он ждет, пока закипит вода, заваривает новый кофе, затем достает из холодильника пакет молока — трехпроцентного, ставит передо мной, наклоняется ко мне, помертвевшей за столом, застывшей.

— Какое это молоко? — спрашивает он спокойно.

— Трех… трехпроцентное, — говорю, запинаясь, я.

— А какое я пью?

— Полупроцентное.

— Ах, значит, ты не забыла?! — Я и сейчас сжимаюсь, вспоминая кажущееся спокойствие его голоса.

— Нет-нет. Только…

Все было напрасно, совершенно напрасно, потому что он схватил меня за локоть и выкрутил руку за спину. Я опустила голову, и волосы упали в чай, стоящий передо мной. (Кофе я успела возненавидеть).

И тогда он дернул меня за волосы, так что мне пришлось поднять голову, и с волос на мой пепельного цвета свитер упало несколько капель чая, он был горячий, я почувствовала это, но моя рука за спиной была словно в тисках. Я ждала хруста, такого, как в фильмах, когда кому-то сворачивают шею.

— Какое это молоко? — спрашивает он.

— Ноль пять процентов, — бормочу я, мне так нестерпимо больно, что хочется кричать, но крик еще хуже, и я не кричу.

— Какое?! — снова спрашивает он, не ослабляя хватки.