Трещина

– У-у-у! – в исступлении выл Мухин, брыкаясь и лягаясь. -Обезьяны безмозглые!

Вождь, поняв, наконец, назначение брюк, с интересом повертел их в руках и не без труда натянул на себя. Брюки угрожающе затрещали по швам, не в силах вместить в себя толстые узловатые ноги вождя.

– Осторожнее, идиот! – заорал Мухин. – Порвешь!

Гул восхищения пронесся по толпе голоногих дикарей. Вождь, польщенный вниманием своих подданных, поднял коробок со спичками над головой и испустил торжествующий вопль. Еще бы! Он стал обладателем таких ценностей, которые ни одному порядочному дикарю даже не снились.

Но вот вождь как-то неудачно повернулся, и пуговицы с треском посыпались на истоптанную сотнями босых ног землю. Брюки, расползшиеся по швам и лишенные пуговиц, свалились с ног вождя, представив взорам дикарей достаточно неприглядную картину. Вождь сразу помрачнел и глухо зарычал. Его взгляд, брошенный на Мухина из-под густых насупленных бровей, не предвещал ничего хорошего. Такого позора местный властитель простить пленнику не мог.

Мухин понял это, и сердце его сжалось от страха. Бежать! Бежать куда глаза глядят! Другого выхода не было… Подумав хоть немного, Мухин бы понял, что бежать некуда, а если бы даже и было куда, то все равно его догонят, но рассудок нашего героя был всецело во власти ужаса перед грядущей расправой, поэтому требовать от него разумного решения в этой ситуации было бы просто нелепо. Тем не менее именно это решение спасло ему жизнь.

– Ки-и-ия! – завизжал Мухин, подражая где-то слышанному боевому кличу каратистов, и бросился в самую гущу толпы. Дикари, стоявшие ближе всех, машинально отскочили в сторону, давая дорогу свихнувшемуся пленнику; те, что стояли в гуще толпы, последовали их примеру, открывая тем самым путь к бегству.

– Бей рыжих! – орал Мухин, приводя в трепет и недоумение своих далеких предков.

Во все времена безумие почиталось у дикарей как нечто священное. Люди, лишенные рассудка, внушали им чувство благоговейного трепета и животного ужаса. Неписаные законы требовали от дикарей всех эпох и континентов всячески оберегать жизнь безумных, не говоря уж, – не дай Бог! – о посягательстве на нее, а также содействовать им в их "священных" деяниях. Именно такого человека увидели дикари в несущемся на них с вытаращенными глазами, одуревшем от страха пленнике.

И именно поэтому ему беспрепятственно дали бежать. И лишь когда Мухин был уже за пределами первобытного стойбища, вождь яростно заревел, призывая своих подданных вернуть беглеца. Дюжина рыжих атлетов ринулась в погоню.

Организм, отравленный алкоголем, не выдерживал этой бешеной гонки, но желание выжить придавало силы бедному Мухину, и он несся по холмам, гонимый страхом и вновь вспыхнувшей надеждой на избавление от этого первобытного кошмара. Едкий пот заливал глаза, воздух с хрипом вырывался из прокуренных легких, ноги подкашивались от чрезмерного напряжения, но он бежал, одержимый единственной мыслью: уйти от преследователей. Он бежал наугад, не разбирая дороги, поминутно падая и чертыхаясь. Расстояние между ним и погоней неумолимо сокращалось. Мухин задыхался, понимая, что только чудо может спасти его. И чудо произошло.

Когда силы, казалось, окончательно покинули его хилое тело, справа, на холме, показался автобус. Мухин круто повернул вправо.

– А-а-а!.. – заорал он срывающимся голосом. – Я здесь!..

Автобус мчался вниз с холма навстречу беглецу. Краем глаза Мухин заметил, что преследователи в нерешительности сбавили шаг, но погони не прекратили.

"Спасен! Спасен! – ликовал в душе Мухин, различая уже силуэт водителя в кабине автобуса. – Спасен!"

Близость помощи воодушевила нашего героя, придала ему силы и уверенности в себе. Но опасность все же была еще слишком велика. Несмотря на нерешительность преследователей, расстояние между ними и Мухиным продолжало сокращаться.

– Скорее! – задыхаясь, хрипел Мухин. – Я больше не могу…

Он вытянул руки навстречу автобусу, как бы пытаясь ускорить момент встречи со своими избавителями, но тут…

…но тут Мухин натолкнулся на невидимую преграду. Чей-то голос возмущенно произнес:

– Вы что, гражданин, рехнулись, что ли? Да отпустите же в конце концов мой нос!

Глава восьмая

Лепешкина похоронили в тот же вечер на берегу безымянной реки, метрах в трехстах от лагеря. Борис притащил откуда-то огромный валун, которым решено было увенчать могилу бедного бухгалтера. В молчании стояли люди у погребенных останков своего товарища, на печальные лица их, обращенные к заходящему солнцу, легла тень то ли надвигающейся ночи, то ли возможных опасностей, которые теперь, после смерти одного из них, стали более реальными. Люди, наконец, почувствовали, что все это слишком серьезно и жизнь их оценивается иными мерками, нежели в двадцатом столетии.

– Жаль, – нарушил общее молчание Олег Павлович, – что могила останется безымянной.

– Да, не по-человечески как-то, – вытирая глаза кончиком носового платка, произнесла Мария Семеновна. – Надо бы надпись какую-нибудь сделать. Человек все-таки.