Трест Д.Е. История гибели Европы

— Вот именно, мистер Твайвт, вообще: Европа противится разумному размножению. Послушайте меня.

I. Они вообще уклоняются от всякого размножения. Возьмем хотя бы Францию.

В 1910 году рождаемость ниже смертности — 0,2.

В 1925 году „„„ — 4,6.

II. Размножаясь хаотично и случайно, главным образом в итоге каких–то нервических состояний, по ту сторону океана именуемых «любовью», они не только не создают нужных пород, но и выводят опасных бездельников. Достаточно сказать, что к тысяча девятьсот двадцать шестому году в Европе было:

Поэтов, художников, литераторов, артистов и прочих тунеядцев…….2 %

Солдат…………………………………………………………………………………………………….16 %

Рантье……………………………………………………………………………………………………… 4 %

Нищих……………………………………………………………………………………………………… 6 %

Монахов (католических и православных) …………………………………………0,5 %

Монархов, свиты и пр. ………………………………………………………………………..0,3 %

Итого 28,8 % абсолютно ни на что не годных людей.

III. Самое важное! Единственное, что европейцы разводят с известной последовательностью, это членов различных преступных сообществ, как–то: социалисты, анархисты и прочие негодяи.

В 1890 году в Европе было 3,8 % такого рода злоумышленников.

В 1922 году в Европе было 9,01 % такого рода злоумышленников.

В 1925 году в Европе было 18,3 % такого рода злоумышленников.

Из любых ста европейцев восемнадцать и одна треть — революционеры, то есть бандиты, то есть люди, так или иначе отрицающие собственность. Что же вы скажете на это, любезный мистер Твайвт?

— Я скажу… я скажу…

Но мистер Твайвт ничего не мог сказать. Его младенческие глазки покрылись светлой испариной. Его сердце истекало кровью. Он патетически молчал.

Тогда его собеседник нашел нужные слова.

— Вы хотели сказать, любезный мистер Твайвт, что в таком случае необходимо уничтожить Европу.

Да, именно это мистер Твайвт хотел сказать, и вместе с тем он никак не мог сказать именно этого. Дикие цифры мелькали перед его глазами. О, шалопаи! Они не только не покупают свиного филе, они к тому же плодят бунтарей. На сто — восемнадцать и одна треть негодяев. Треть почему–то особенно возмущала мистера Твайвта. Он понимал, что надо решиться.

Наконец раздался его задушевный голос:

— Вы правы, но…

— Но что «но»?

— Но я ведь вегетарианец!

И, промолвив это, почтенный владелец лучшей в мире фабрики мясных консервов разразился ниагарами прохладных слез, орошавших его круглый, уютный живот.

— Вы обладаете не только светлым умом и лучшей в мире фабрикой мясных консервов, но и благородным сердцем, — деликатно заметил гость клуба мормонов. — Это трижды благородное сердце должно подсказать вам решение. Ваше вегетарианство, ваши высокие гуманные идеи обязывают вас ко многому.

Европа утопает в пороках, лени и смутах. Если мы обратим ее в пустыню, это будет актом высокого человеколюбия. Триста миллионов, читая в последний раз «Отче наш», поблагодарят нас. А потом… Потом мы откроем Европу! Заселим ее колонистами, хотя бы из той же Африки, и начнем выводить новые полезные породы людей, используя благоприятный, умеренный климат.

Мистер Твайвт продолжал обливаться слезами, произнося только:

— Но, но…

Тогда настойчивый прозелит пустил в ход последний довод:

— Наконец, если мы не сделаем этого, Европа заразит Америку. Восемнадцать и одна треть процента станут через пять лет восьмьюдесятью процентами. Вспомните Россию, Германию, Австрию. Представьте себе нечто вроде СССША.

При этих словах мистер Твайвт вскочил и, вместо Ниагары слез, разразился гейзером бешеной слюны.

— Да, да! — кричал он. — Я согласен! Необходимо уничтожить! Завтра! Сейчас же!..

И вдруг в изнеможении снова упал на диван, — Уничтожить. Но…

— Но что «но»?

— Но как это сделать?

— Об этом не беспокойтесь. Семь миллиардов. Вы третий компаньон.

Енс Боот (предприимчивый гость клуба мормонов, как это понимает всякий, не мог быть не кем иным, как Енсом Боотом), выйдя на улицу, с некоторым удовлетворением пощупал бумажник, где хранился симпатичный чек.

Предварительные хлопоты были закончены. Он теперь мог приступить к работе.

Енс Боот с жадностью вдохнул апрельский воздух. Но воздух этот был особого порядка: Чикаго густо дышал на него свиной и бычьей кровью. Этот запах, приторный и неотвязный, как бы напоминал Енсу Бооту о его новой профессии.

— Что ж, устраним триста пять миллионов человек, — сказал он сам себе. — Но…

— Но что же «но»? И он невольно вспомнил европейские весны, застенчивые и нежные, комнатные весны, растерянность колоколов, светлую зелень норвежских берез или авиньонских тополей, дымчатую тишину городов, где каждый шаг влюбленного, бредущего со свидания под газовыми звездами, твердит:

— И жаль… И жаль…

Откровенно говоря, жаль. Чего? Ста веков? Влюбленного? Ацетиленовый фонарь? Историю? Девушку, оставленную там у глупого узкого окна и сжимающую в руке все сто веков, настоящее древнее тело Европы? Ее? То есть мадемуазель Люси Фламенго, ныне мадам Бланкафар? Кого–то безусловно жаль…

Так думал Енс Боот возле клуба мормонов, вдыхая кровяной дух Чикаго.

— Я ее уничтожу… Но все же я ее люблю! Европу!

Небольшое аналитическое отступление