Трест имени Мопассана и другие сентиментальные истории

Телефона там у них не было, Петя дал адрес. И всю обратную дорогу его мучили удивительные соображения. Что этот прокуренный дед был когда-то таким, как он, Петя… Даже получше был — вон какое победное лицо у него на портрете, где он в летчицком шлеме и кожанке! И Алка... Алка с ее прической «Бабетта», может быть, когда-нибудь станет, как Валина бабушка, с этим носом, достающим нижнюю губу...

Нет, нет, не может быть! К тому времени что-нибудь изобретут, что-нибудь придумают: медицинская мысль идет семимильными шагами...

Вторую справку достала Ира Волчкова. Как всегда, без особых осложнений. (То есть, может, осложнения и были, но никто о них не узнал.)

Еще через три недели в проектный зал позвонила Валентина. Каким-то плачущим голосом она сказала Анне Львовне, что пенсию дали, что все это потрясающе... что она хочет немедля, сейчас же, приехать к ним, чтобы увидеть сразу всех... чтобы поблагодарить...

Но это ведь не такой институт, куда можно взять да приехать... Анна Львовна побежала оформлять пропуск.

— По какому вопросу? — сурово спросил ее однорукий дядя, с которым она уже лет пять была знакома и обедала в одной столовой.

— По вопросу о посещении нас... — неуверенно сказала Анна Львовна. — Ну, я не знаю, Иван Прокофич...

Она немного растерялась, потому что работала в институте давно и помнила эту комнату по другим временам. Но однорукий не стал ее сверлить бдительным взором и задавать разоблачительные вопросы. И она опомнилась — объяснила, что и как.

Пропуска, правда, тот не дал.

— Что вы, шутите? — сказал. — Есть же определенные правила. Вы-то должны знать...

И, закончив официальный разговор, посоветовал, от себя: пусть приходит к обеденному перерыву, а все, кто есть в проектном зале, выйдут к ней на улицу. Выходить же можно...

Так Анна Львовна и условилась с Валентиной: чтоб точно в двенадцать. И все к ней выйдут...

— Только не я! — сказал Саша Суворов. — Не я и не Петя. Мы не будем участвовать в этом идиотском параде благодетелей. И не дадим наши жилетки для слез благодарности.

— И не я, как вы, вероятно, догадываетесь, — сказал Павел Ильич.

— Мужчины правы! — подумав, заключила Ира Волчкова.

В конце концов к Валентине спустилась одна Анна Львовна. Она усадила гостью на чугунно-бетонную скамью напротив главного входа и принялась горячо опровергать ее преувеличенные восторги. Саша Суворов — и тот был бы сейчас доволен Анной Львовной.

Она сказала, что это пустяки по сравнению с неоплатным долгом, который все должны чувствовать перед покойной Шурочкой. Она была замечательнейший человек! Как Данко из произведения Максима Горького! Когда в 42-М году была мобилизация на лесозаготовки под Серпухов и все старались не поехать, Шурочка согласилась почти сразу. Хотя имела преимущество, как вдова офицера и мать малолетнего ребенка (то есть ваша, Валя). Там она простудилась, под Серпуховом. И вот еще... Когда Котова потеряла карточки, Шурочка отдала ей три мясных талона. И сколько для вас она сделала — ведь она восемь лет работала на полторы ставки. А тут и одна не так-то легко зарабатывается. И умерла вот сразу — даже не поболела, не отдохнула...

— Шурочка была, как лиственница: посмотришь — иголки торчат, а дотронешься — шелк... Ах, Валя, что тут благодарить — жизнь так устроена: все всем обязаны...

В проектном зале у огромного, в полстены окна, выходящего на юг, столпилось много народу. Если надо точно — двадцать пять человек. Все смотрели, что там за девушка сидит на скамье, рядом с Анной Львовной. Ничего, как будто милая девушка.

И Павел Ильич тоже смотрел. Он даже не пошел в столовую, хотя давно взял себе за правило являться туда первым, пока гипертоники и почечники не расхватали диетические блюда. К сожалению, много их, гипертоников, почечников и сердечников: время наше было очень трудное...