Третье лицо

– Погоди! – она вырвалась. – Я забыла одну вещь. У твоей мамы. У Антонины Павловны… Я сейчас!

Повернулась и выбежала вон.

* * *

Она долго звонила в дверь.

Наконец Антонина Павловна открыла.

– Ты ушла, потом пришла, что случилось? – Свекровь сонно протирала глаза.

На ее правой руке сияла бриллиантовая «маркиза».

– А? – только и спросила Марина, уставившись на кольцо.

– В смысле? – не поняла свекровь.

Марина схватила себя за руку, левой за правую. Потом ощупала задний карман джинсов.

– Идите к черту! – вдруг крикнула она.

Свекровь ни чуточки не обиделась, но возразила:

– Какому черту я нужна? Сама иди.

* * *

Войдя в тамбур, Марина остановилась и покосилась направо. Туда, где была глубокая темная выемка.

Сердце билось так, что уши лопались. Было совсем тихо.

– Эй! – шепотом позвала Марина.

Из темноты что-то стало виднеться.

– Это ты? – спросила она темноту.

– Я, – ответил черт. – Иди сюда.

– В приспо́дню? – спросила она, как дворничихина дочь Наташка.

– На секретном метро кататься, – объяснил черт.

– А не расстреляют?

– Да и наплевать! – засмеялся он. – Пароль: как теткиных кошек звали?

– Агриппина, Мессалина, Фаустина и Цезония.

– Правильно! – сказал черт. – Ну, пошли.

О последнем свидании и милосердии

ко дню учителя

– Меня спросил один из вас, – сказал однажды учитель. – Спросил: что может быть горше последнего свидания? Ах, последнее свидание, одноименный рассказ Бунина! «Я готов был отдать пятнадцать лет жизни за свидание с тобой, а потом ты уехала в Москву, не видя меня, поглощенная своими мечтами, уверенная в своем счастье, а потом, конечно, роли переменились, ну да теперь все равно, конец…»

А можно и без дворянской скорби, – продолжал учитель, – можно дешевый гостиничный номер в незнакомом городе, вымоленная, выползанная на коленях последняя ночь перед ее отъездом навсегда, за границу, к надежному хорошему человеку, утром пустая постель, на площади напротив торговки разложили на клеенках свой залежалый товар… Можно и дорогой номер, пожалуйста, если деньги есть. Можно дома или на даче. Хуже всего в квартире друга, который громко говорит по телефону в соседней комнате, пока вы тут обнимаетесь, целуетесь, сливаетесь в единое тело в самый последний раз.

Но, – говорил учитель далее, – но есть кое-что горше, тоскливее, безнадежнее, обиднее. Что же? Предпоследнее свидание, дети мои. Обманчивая надежда, что это еще не конец, что впереди что-то есть. Что мы сегодня ляжем в постель, нам будет хорошо, а утром расстанемся ненадолго, зная, что скоро сойдемся снова, и снова будут любовь и счастье. Но внутренне, но бессознательно мы знаем и чувствуем, что в будущем у нас осталась только одна встреча, и дальше конец. Поэтому фальшивая беззаботность предпоследнего свидания гораздо горше, чем трагедия последнего.

– Что же в таком случае делать? – спросил кто-то из нас.

– Проще простого, – ответил учитель. – Не ходить на предпоследнее. Тогда и последнего не будет, и вы избавитесь от этой горечи и безнадежности.

– Но как понять, – спросили мы, – что вот это свидание, на которое мы так беззаботно спешим, что оно – предпоследнее?

– Ну! – засмеялся учитель. – Ежели вы этого не научились понимать, то что вы делаете в моем классе? Тут признак простой и ясный: когда вы в уме вдруг, ни с того ни с сего, начинаете убеждать себя, что «в наших отношениях все в порядке, все хорошо, на мелочи не надо обращать внимания, на самом-то деле мы любим друг друга» и все такое прочее… Вот тут лучше повесить шляпу обратно на вешалку и остаться дома. Так будет милосерднее – и к самому себе, и к вашему партнеру.

– При чем тут милосердие? – спросили мы.

– Приговоренный к смерти впадает в депрессию, когда вдруг выясняется, что палач заболел и казнь откладывается. Потому что он хочет поскорее отделаться, – объяснил учитель. – Вообще же мне иногда кажется, что после окончательного смертного приговора лучше сразу застрелить приговоренного, а не везти его обратно в тюрьму, где он будет долго сидеть в одиночке, три раза в день обмирая от смертного ужаса и пустой надежды, слыша ключ в замке, а это всего лишь надзиратель принес поесть. Да, застрелить прямо во дворе суда. В затылок. Жестоко. Но милосердно. Милосердие – это очень жестокая вещь. Цивилизация. Оратория в прозе для восьми голосов

на свете счастья нет, но есть мораль и право

Первый