Третье отделение при Николае I

Дожидаясь приезда Николая Булгари^[224], мы оставались несколько дней в Харькове, как неожиданно получили печальное известие о кончине 19 ноября Императора. Не стану описывать, какое горестное впечатление произвело на меня это событие; я не знал, что и думать; тысяча разных предположений переходили у меня в голове, время тратить было нечего, событием этим могли воспользоваться заговорщики. Я немедленно отправился в Курск с полковником Николаевым, просил его остановиться в городе, а сам отправился к Вадковскому; он меня встретил с известием, что Государь умер, на что я ему сказал, что я знаю, что поэтому-то спешил к нему приехать и что непременно надо этим воспользоваться; я ему предложил отправить меня в Тульчин к Пестелю, чтобы согласиться насчет наших действий. Мы условились, и он сел писать письмо. На другой день оно было готово, он мне дал наставление о всех предосторожностях, которые я должен был взять; письмо было запечатано в нескольких конвертах, надпись сделана и надписана, чтобы в случае моей смерти дорогой вручить письмо это родителю моему, проживавшему тогда в Москве; мы с ним расстались. В ту самую ночь полковником Николаевым Вадковский был взят и отправлен с казаками в Шлиссельбургскую крепость, а бумаги, хранившиеся у него в скрипичном ящике, были все забраны. Я приехал в Харьков с тем, чтобы дождаться Николаева, и сейчас отправился к графу Булгари в дом. В это самое время, надо полагать, Вадковский кому-то рассказал обо мне и о мнимых связях моих с Николаем Булгари, а тот, проезжая через Харьков накануне моего приезда, вероятно, рассказал Николаю Булгари слышанное обо мне от Вадковского; Булгари тотчас понял, что тут кроется что-то, и у него, очевидно, родилось подозрение. Будучи уверен, что со мною никогда о существовании Общества не говорил, Николай Булгари принял меня довольно странно, приказал мне варить кофе, разговаривали мы о незначительных вещах, между тем Булгари выходил несколько раз, я видел, что он был в каком-то странном расположении. Я полулежал на диване, а он ходил по комнате. Когда мне слуга принес кофе, я заметил, что и слуга в лице переменился, и, когда я у него с подноса брал стакан, он мне тихонько потряс головой и показал глазами на стакан, чтобы я кофе не пил. Я его понял и тотчас сказал, что я кофе не хочу, поставил стакан назад и сказал слуге: подай мне лучше рюмку водки и кусочек хлеба; человек вышел и тотчас пришел: я выпил рюмку водки. В продолжение всей этой сцены Булгари молча ходил по комнате, говорил мне, что надеется, что я буду у него обедать того дня; я отказался под предлогом, что я очень спешу ехать, и отправился в гостиницу, где остановился в ожидании полковника Николаева; в тот же день я послал тихонько за слугой графа Булгари, и он рассказал мне, что Булгари приказал ему молчать, когда кофе варился, насыпал туда какого-то белого порошку, как он выразился, и рассказал между прочим, что какой-то заезжал к нему военный офицер из Курска накануне моего приезда, сидели почти до полуночи, все разговаривали, и хотя они говорили по-французски, но часто поминали имена Вадковского и мое. Мне нетрудно было понять, в чем тут дело^[225].

Слуга не знал, как звали этого господина, он его никогда прежде не видел, и сколько я ни старался узнать, кто он такой, никак не мог; на станции я также справлялся, не проезжал ли кто накануне из военных офицеров, но по книге почтовой никто не проезжал. Полковник Николаев не замедлил приехать и рассказал мне все подробности, как он взял Вадковского и отправил его в крепость, а я о том, как Булгари меня едва на тот свет не отправил. Располагая взять Булгари в ту ночь, я послал узнать, дома ли он, и написал ему записку, что непредвиденные обстоятельства меня удержали в Харькове и что я желал бы его видеть, то будет ли он дома. Это было ровно в половине шестого часа, но посланный воротился назад и сказал, что Булгари тотчас после обеда взял почтовых лошадей и выехал из Харькова неизвестно куда; отца его Якова Булгари в то время в Харькове не было, и я с Николаевым, так как нельзя было терять времени, поспешили ехать в Таганрог, дабы окончательно распорядиться арестом всех, о которых Вадковский упоминал в письме своем.

Донос Шервуда (1843 г.) [226]

Ваше Императорское Высочество!^[227]

Повергая к священным стопам Вашего Высочества записки о моральном состоянии России в настоящее время для вручения оных в собственные руки Государю Императору, не знаю, как оные будут Его Величеством приняты, но осмеливаюсь просить Ваше Высочество доложить Государю Императору, что ни месть, ни злоба, одним словом, никакое чувство не заставило меня оные написать кроме непоколебимой преданности к Царю и России как верноподданного, и которые умоляю Ваше Высочество доложить Государю Императору заключают в себе к несчастью такую истину, что если бы хотел уверить Государя Императора в противном, без всякого сомнения есть враг Царю и Отечеству.