Третье откровение

IV «Лучше примириться с судьбой, принять ее такой, какая она есть»

У Габриэля Фауста была заветная мечта — мечта, с годами претерпевшая значительные изменения.

Когда-то он грезил о том, что проведет остаток дней на вилле рядом с Флоренцией, с великолепной библиотекой, в окружении произведений искусства, а ученые мужи со всего мира будут приезжать к нему на консультации. В фантазиях эта вилла напоминала И-Татти, а он сам представал современным Бернардом Беренсоном. Однако жизнь решительно настроилась отнять у него мечту.

Что случилось с Европой? Что случилось с Италией? Что случилось с Флоренцией? Фауст прочитал пламенную трилогию Орианы Фаллачи. Известная флорентийская журналистка гневно обличала итальянское правительство, которое капитулировало под натиском мусульман, наводнивших страну и вознамерившихся превратить ее в халифат. И осквернение баптистерия во Флоренции было лишь еще одним предвестием перемен. Ужасно.

Фауст мог отнести к себе характеристику, которую дала себе Фаллачи: католик-атеист. Нет, Италия больше не страна его мечты. Как и Флоренция. Как даже и Сицилия. Сардиния или, быть может, Корсика? Но и первая, и вторая — лишь жалкая замена. И вот, приехав на Корфу, Фауст вычеркнул очередной остров из списка волшебных мест.

Где спрятаться в современном мире? Вопрос не давал Фаусту покоя. Возможные ответы приходилось отбрасывать один за другим, и все же он не мог совсем отказаться от своей мечты. Где-то обязательно найдется его Шангри-Ла.[53]

Загвоздка, однако, заключалась не столько в ее географическом положении, сколько в статусе самого Фауста. Как часто наедине с собой он в роли маститого знатока искусства поучал западный мир, — возможно, к этому Фауста подталкивало его состояние, пусть и не способное воодушевить слишком алчных особ, но определенно способное утолить более чем средние аппетиты, — и вдруг его окатывала ледяной водой неотступная правда. Роль упорно не давалась ему, потому что он сам для нее не подходил.

Жизнь круто изменилась, когда Фауст вступил в немыслимый союз с Инагаки: он стал агентом, если не сказать сводником, талантливого японца. Теперь Фауст не искал скромных комиссионных, чтобы свести концы с концами. Он больше не терял время, гоняясь за грантами, — получать их было проще простого, но дальше приходилось плутать по финансовому болоту. Ни один из исследовательских проектов даже близко не давал обещанной прибыли, и все заканчивалось жалкими подачками, которые в конечном счете лишь оттягивали конец, а Фаусту оставалось лишь наблюдать, как угасает его мечта. Последний большой грант выделил НФПИ,[54] но Фауст тогда не смог переключиться с Ренессанса на современное искусство и, назвав Делакруа современным художником, провалил собеседование.

Последним заказом был каталог обширного, хотя и довольно скромного собрания, унаследованного Зельдой Льюис. Именно поддельный Делакруа стал для Габриэля Фауста своеобразным Рубиконом. В первые минуты после сна, то ли в холодном свете раннего утра, то ли из-за избытка алкоголя потеряв способность обманывать себя, он думал о том, что вступил в мир подделок произведений искусства. Неутомимый Инагаки вовсе не интересовался заказами, с которыми обращался к нему Фауст. С другой стороны, японец, способный сделать ничем не уступающую копию с любого оригинала, не проявлял никакого интереса к тому, как распоряжался его картинами Фауст. В случае чего Инагаки всегда мог утверждать, будто понятия не имел, что Фауст выдавал его работы за подлинники. Те, кто покупал их для перепродажи, заблуждались относительно товара не больше, чем сам Фауст. Так он попал в сеть мошенников и стал одним из них.

Проснувшись однажды утром в гостинице на Корфу, где собирался провести всего одну ночь, Фауст решил не подниматься на борт судна, готового переправить его на материк. Поздний завтрак состоял из чашки густого, крепкого кофе и местной выпечки. Фауст смотрел в окно обеденного зала на море; оно видело тысячи кораблекрушений и, как прежде, в блаженном безразличии накатывалось на надежды и мечты людей. Набегая на берег и возвращаясь само в себя, оно казалось особо равнодушным к мечтам Габриэля Фауста. Наступил момент истины. Именно здесь, в пустынной столовой, Фауст услышал соблазнительный голос сирены, Зельды Льюис, — хотя для полной аллюзии он должен был бы находиться на другом острове.

В памяти всплыл ее дом, ее коллекция, тепло общего греха. Мысли пустились нехожеными тропами. А что, если Зельда Льюис и есть судьба, к которой он стремился всю свою жизнь?

Фауст ждал, что это предположение его расстроит, но чем глубже в него погружался, тем более привлекательным оно становилось. Поместье Зельды, ее состояние могли стать чем-то вроде последнего пристанища Роберта Льюиса Стивенсона на острове посреди Тихого океана. Домой возвращается моряк — домой из плавания. Охотник возвращается домой из леса. Фауст набрал номер Зельды.