Третье поколение

— Видишь: палки, ничего особенного, что одна, что две, что куча — дрова. Но вот я накладываю меньшую серединой на большую, примерно на треть от верхнего края. Те же две палки, но в сознании они сливаются в одну сущность — крест. Уже неделимую. Расположи их под острым углом друг к другу, смести меньшую — ощущение цельности странным образом разрушается. Наверное, потому, что в окружающем нас можно увидеть, отыскать такое соединение или наложение. Если же ввести два крохотных условия: одна палка проходит через другую посредине и под прямым углом, — новая сущность. Может статься, крест был самой первой конструкцией, созданной человеком рукотворно. Он, возможно, древнее и колеса, и рубила, и каменного топора. Смысл его доступен любому разумному существу, независимо от уровня развития. Ну, представь, мы с тобой попали в незнакомое место, кругом невообразимый хаос, нагромождение непонятных предметов, и вдруг — крест. Сразу станет ясно: здесь побывало до нас разумное существо. А?!

Маргарита, сидевшая до того неподвижно, вдруг расхохоталась.

— Знаешь, Фауст, — заговорила она, перемежая слова приступами смеха. — Иногда ты мне представляешься таким умным… А иногда — ну мальчишка мальчишкой. Понахватался у Профессора ученых слов и лопочешь невесть что. Вот ответь, ну какую практическую пользу могут принести твои размышления о палках и кресте?

— Не знаю, Марго. Впрочем… я хочу вырубить такой знак на плите, под которой Профессор с Гермом. Мы уйдем насовсем, нас не станет, будут другие люди или не люди, кто-то, что-то, ведь фоновый уровень радиации настолько высок, что, по-видимому, скоро камни начнут думать: и они поймут, что плита лежит не просто так, не сама по себе. Они поймут этот знак, как предостережение.

Маргарита задумалась, морща лоб.

— Может, ты и прав. Только как они догадаются что там — Профессор и Герм.

— Да так ли важно, как их звали? Меня раньше тоже звали по-другому…

— Герм… Гермина… Почему Профессор дал им такие имена? Они значат что-нибудь?

— Он рассказывал, будто бы в незапамятные времена была страна Древняя Греция. Там существовал обычай устанавливать на дорогах столбы с изображением ихнего бога. Эти столбы и называли гермами, они отмечали середину расстояния между городами. Дошел до герма, значит, полпути позади. Наверное, Профессор вкладывал в это слово какой-то смысл…

Серой тенью в проеме лестничной площадки появилась Гермина. Фауст поднялся на ноги, ему стало отчего-то неуютно, неловко перед ней.

— Они цепляли баграми людей, пораженных током, и сбрасывали в яму… Ни в чем не повинных. Даже в собственной гибели: их насильно втолкнули между разрядниками. А там, наверное, остались и живые. Мне кажется, я слышала стоны… Пойду…

— Нельзя, там музыканты, — вскинула голову Маргарита.

— Не ходи, оставайся, я пойду, — заговорил Фауст. — Плащ всего один, а от меня будет больше пользы. Может быть, музыканты не станут стрелять в меня?

Он взял в свои ладони ладони Маргариты, чтобы еще раз ощутить ее тепло, чтобы таким образом испросить ее благословения, и вышел. Недавнее ощущение со-видения, со-чувствования, со-знания окружающего, родившееся от прикосновения женщины, разрасталось внутри Фауста, распространилось и на Гермину, и на отряд Юнца-Аввы, бывший в его представлении одним целым, и на тех, кто был поражен током, кого сбросили в яму, он словно вместил их всех вовнутрь себя, потеснив собственное, агрессивное ко всему чужому. Со-видение, со-ведание вызвали резонанс, побуждающий к мысли и действию. Вместе с этим пришел страх перед многим множеством неопределенностей: раньше все было понятно и ясно, он делал то, что было необходимо в данную минуту, чего требовало тело, лучше его самого ведающее, как спастись, и он был — тело, и только Профессор был чем-то значимым вовне. И пришла боль — будто то нежное розовое существо, выбившееся из жесткой скорлупы на берегу реки, по сути — он сам, выросло и теперь взялось отдирать от себя приросшие к телу куски прежней оболочки, с кровью, плотью: вспомнились женщины-демонстрантки и сернокислый дождь, и он сам, маленький, любопытствующий, скорчившийся в укрытии, смакующий подробности поражения Человека.

Фауст скинул капюшон. Он стоял перед музыкантами. Старик-дирижер удивленно всматривался в его лицо, ни о чем не спрашивал. Молча ждали его слова и остальные.

— Там люди, — Фауст кивнул в сторону ямы, — может оказаться, среди них остались живые…

— Я видел тебя, — сказал дирижер сухим надтреснутым голосом. — Ты входил в реку. Первый. Потом уже другие решились. А это кто?

Он кивнул за спину Фауста. Тот оглянулся. В нескольких шагах позади него стояла Гермина.

— Это Гермина, — ответил Фауст, пораженный появлением девушки. — У нее сегодня не стало брата… Тот убил бывшего Главу Правительства, а толпа убила его. Она… она мне сестра…

— И чего вы хотите?

— Там, в яме, наверное, остались раненые. Их надо спасти.

— Зачем? — глаза дирижера не выражали ничего, кроме давней усталости, возможно превосходящей меру его сил.

— Они — люди. Мы перенесем их к себе. Они такие же как мы и имеют право жить.