Третье сердце

Вот уже, наверное, полчаса соседская собака то и дело принималась рычать и даже лаять. Вероятно, чуяла крысу. А может, человека?

Он глотнул сидра, надел каску и вышел в сад.

Мадам Танги именовала свой дом усадьбой, а десяток полумертвых яблонь – садом. Во дворе стоял автомобиль Тео. Это был четырехместный Renault NN с довольно мощным двигателем, тормозами на все колеса и кожаным салоном. Машина стояла у решетки, отделявшей дом мадам Танги от соседей.

Завидев Тео, соседский пес встал лапами на решетку и залаял на машину.

Тео не боялся воров, но на всякий случай проверил, сколько патронов осталось в пистолете. Три. Это был восьмимиллиметровый револьвер

Лебеля с барабаном на шесть патронов. Как и русский наган, он обладал слабой останавливающей силой, но зато к нему подходили патроны от лебелевской винтовки (вдобавок стволы бракованных винтовок шли на изготовление револьверных стволов, что позволяло экономить немалые средства) – за это его и любили во французской армии.

Он подошел к машине и рывком открыл дверцу.

В салоне пахло телячьей кожей, бензином, вест-индским табаком и немытой одноногой девчонкой.

Она спала на заднем сиденье, скорчившись и натянув на голову пальто.

На полу лежали ее костыли и мешок. Это была та самая девчонка, которую он встретил в подземном переходе у Триумфальной арки. На груди у нее тогда висела табличка с надписью “Купи меня, не то я тебе приснюсь”. Девчонка источала такую злобу, что ею можно было обогреть весь Париж. Что побудило тогда Тео подойти и заговорить с нею? Почему он позвал ее с собой? Он уже не помнил. Это было какое-то безотчетное движение души. Безотчетное и безотлагательное.

Он тронул ее за плечо.

Ее реакция была молниеносной: она села, откинулась и выставила перед собой нож-выкидушку, злобно уставившись на Тео.

– Привет, – сказал он, убирая револьвер в карман. – Меня зовут Тео. Помнишь? Фотограф и педофил.

– Урод! – Девочка усмехнулась. – Надо же!

– Как ты сюда забралась?

Она спрятала нож, пожала плечами.

– Замерзнешь, – сказал Тео. – Пойдем в дом. – Протянул руку. – Тебе помочь?

– Справлюсь, – хрипло ответила она.

Он кивнул.

Поколебавшись, она кое-как выбралась из машины, вытащила мешок и костыли. Пожав плечами, Тео двинулся к дому. Он ни разу не обернулся, пока шел к черному входу. Он слышал, как она стучит костылями по булыжнику.

Девчонка набросилась на еду. Шмыгая носом, она рвала зубами мясо, запихивала в рот куски сыра и хлеба, мычала и рыгала. Сидр капал у нее с подбородка. На салфетку, которую выложил на стол Тео, она даже не взглянула – вытирала рот рукавом грязного пальто. Она была похожа на сорванца – может быть, из-за короткой стрижки.

Тео налил себе кальвадоса, закурил и откинулся на спинку стула.

– Что это за шляпа на тебе такая? – спросила наконец девчонка. – Она железная?

– Да. Это каска.

– Каска?

– Во время войны она защищала голову от пуль и осколков.

– А.

– Как тебя зовут?

– Мадо.

– Мадлен?

– Мадо! – Она вытерла салфеткой подбородок, вытащила из рукава сигарету и закурила. – Это твой дом?

– Я здесь живу. А дом принадлежит мадам Танги. Она сейчас спит.

– Эй, чему ты все время улыбаешься? – Она выпустила дым ему в лицо.

– Ты похож на придурка.

– Это следствие контузии. Рядом со мной разорвалась бомба, и с той поры я всегда улыбаюсь. Ничего не попишешь, контузия. Врачи сказали, что это не опасно. Это неприятно, но я привык. Хочешь умыться? Я согрею воды.

Немного помедлив, она кивнула.

Пока Мадо плескалась в ванне, Федор Иванович накормил птицу просом, а потом включил свет в лаборатории и принялся перебирать готовые отпечатки.

Раньше, глядя на обнаженные женские тела, он испытывал удовольствие.

Это было не вожделение, а именно что удовольствие. Ему нравилось работать с женщинами. Среди натурщиц у него не было любимиц – для каждой съемки он искал новых женщин, новые тела, новую красоту.

Федор Иванович не любил повторяться. В каком-то смысле он был похож на Дон Жуана: священному качеству он предпочитал священное количество. Он жил, двигаясь от съемки к съемке, от женщины к женщине, и казалось, что это путешествие будет бесконечным. Но сейчас, перебирая снимки, он не испытывал ни удовольствия от хорошо выполненной работы, ни интереса к новым встречам.

Он никогда не залезал женщинам в душу, да они чаще всего этого не ждали и не желали. Он помнил тела, но не узнавал лица. Встреть он их на улице, наверное, и не узнал бы. У одной были красивые бедра, у другой – замечательная задница или грудь, у третьей – изгиб стана.

Язык тела был ему внятен, но вот лица этих женщин – они ничего ему не говорили. Раньше он не придавал этому значения, а вот сейчас это почему-то расстроило его.

Он включил вытяжку и стал жечь фотографии в глубокой раковине, где обычно промывал снимки после проявки. Картон горел плохо, но Федор

Иванович был терпелив. Он ворошил костерок железными щипцами, подбрасывая в огонь новые и новые карточки. Пленительные плечи, роскошные груди, высокие бедра – все это великолепие женской плоти, запечатленное с умом и любовью, нехотя превращалось в пепел…