Третья истина

– Ой, вот у нее как раз на голове коса так коса… А душа, по-моему… кристально простая...

– Бывает,– сочувственно заметил он.

– И еще, – не отвлекаясь, спешила высказаться Саша, – неприятный момент. Надо рассказывать о себе подругам, со мной одна девочка, как один раз пошла, так все время ходит. Хочет послушать рассказы о семье, а я злостно ничего не говорю... У нее-то все хорошо: отец, хоть и был чиновник, но их бросил, а мать работает в мастерской… А у меня… Как это представить, чтобы не было так стыдно?

– Саша, – Виконт сдвинул брови,– а что ты, собственно, хочешь представлять?

– Конечно, не аристократку потомственную, дурацкую. Отмолчусь. Скажу – никого не помню. Проглотят, как вы думаете? Главное – это изжить дворянское происхождение в себе, и не выпендриваться.

– Слова, Александрин, надо подбирать органичные для себя. В твоих устах жаргон матросов и портовых рабочих дик, смешон и жалок.

Саша немного удивилась, что на незначительное отклонение от словесных норм, он отреагировал так жестко, но тут же сдалась:

– Простите, Поль, я знаю, что вы этого не терпите. Откуда-то пристало.

– Нет, я требую, чтобы ТЫ не терпела у себя этого. А заодно поняла, что за «отмолчусь» не обязательно следует: «изживу в себе».

– Виконт, я так завидую детям рабочих и крестьян ведь они несут новые прогрессивные идеи…

– Ладно, я понял тебя. – Саша почувствовала, что больше на эту тему он говорить не хочет. Притихла и не возобновляла разговор до самого Чернышева моста. Он заговорил сам:

– Ты не узнавала, может быть, при твоей школе есть нечто вроде пансиона? Жить эти дни у Семена тебе нельзя. Судя по всему, сегодняшним днем он не ограничится.

– Вообще, я могу потерпеть… А вы как же с ним… Если мне нельзя видеть, то и вам…

– Так. Рецидив ложной идеи равенства. Еще раз объяснить?

– Ну…– неохотно, очень неохотно призналась Саша, – у нас говорили, что будут жить все вместе. Коммуна. Даже учиться будут в основном те, кто живет. Но я не знаю…

– Отлично!– Виконт оживился и даже пальцами прищелкнул. – Это же здесь, рядом – я верно понял? Тебя, конечно, не будут выпускать ко мне после занятий, будешь сбегать. Выпадать в окно, я – ловить. Интересно-то до чего, Сашка!

– В бумаге есть разрешение, чтобы там жить. – Она сердито добавила: – Дядя Север... Дмитрий Антонович сказал, что раз у меня нет ни отца, ни матери, я там под какую-то категорию подпадаю... но я не знаю… Какая категория, раз я с вами!

– В конце концов, что за раздумья? Я же не в монастырь тебя отдаю навечно! Несколько дней не больше. Тебе легче будет сойтись с соучениками, появится естественность. – Поль подчеркнул слово, многозначительно повел глазами и, подражая ее интонациям, добавил: – Ведь это приятные тебе люди, «свои».

– Свои, да… И верно, чего это я без причины сквасилась?..

Квас, упомянутый в ее словах, был, очевидно, не в меру кислым, потому что лицо Виконта исказилось, будто он хлебнул именно такого.

– Простите. Я опять. Очень липучий этот жаргон…

– Саша, Казанский Собор все же давит. Не находишь? Пошли лучше к Исакию. Или устала?

– Нет, конечно, пошли.

...Он кивнул на проступившую в тумане громаду Исаакиевского Собора.

– Смотри, – это творение...

– Монферана.– немедленно откликнулась, уже давно просвещенная им по части Петроградских шедевров, Саша.

– Да. Но в нем сохранились и более ранние фрагменты здания Ринальди, оно украшено работами Брюллова, Клодта и многих других. И, хочет кто-нибудь этого или нет, помнит или нет, знает или нет – это великолепие создано всеми ними. Единственный путь уничтожить их вклад – разрушить собор.

– Это же варварство! Почему вам в голову пришло?

– Разрушить себя, уничтожить в себе предыдущие поколения, отречься от их наследия – тоже варварство, Саша.

– Виконт, – оторопевшая, она попыталась парировать неожиданный выпад: – но, вспомните «Интернационал»: «весь мир насилья мы разрушим»? И разве это не прекрасно?

– Насколько я понимаю, к разрушению ВСЕГО мира этот гимн, при всей своей дерзновенности, все-таки не призывает. Насилье – лишь один, не самый приятный его атрибут,– он вздохнул. – Парадокс в том, что, именно он оказывается нерушимым. Разрушение – тоже насилие.

– Вы о чем? О нынешних... жестокостях, да?

– Это я так, к слову. Я о другом. Ты можешь создать новую, родства не помнящую... как там тебя этот садовник звал, Григорий... Саню, только уничтожив Сашу, в которой живут Елена Александровна, ее дед, Петр Вяземский, – поэт, друг Пушкина, прадед Андрей Вяземский – сенатор и философ, написавший «Наблюдения о человеческом духе ...», и многие, многие другие, бывшие цветом нации. Наверное, в таком новом качестве тебе будет легче, удобнее, проще. Но свою миссию на земле ты не выполнишь.

– А у меня, вы думаете, есть миссия?? И у вас?

– Да, есть. И она не в разрушении. В защите.

После долгих раздумий под его выжидательным взглядом, Саша спросила:

– Поль, наверное, Федор Шаховской и Михаил Орлов, декабристы, гордились бы, что у них такой потомок, правда? А бабушка, – что крестник?

Поль усмехнулся:

– Хоть не стыдились бы.