Третья истина

На следующий день она отправилась к Семену на Лиговку. Прямо утром, уйдя с уроков. Шла медленно, выбрав самый длинный маршрут, долго стояла у Владимирского собора, потом не выдержала – побежала, влетела в подъезд и с силой дернула ручку знакомой нелепой двери. Семен был дома, сидел в кресле и жестикулировал указательным пальцем – философствовал сам с собой, но был относительно трезв.

Тарелка с черствым хлебом на непокрытом столе – Фениксе, возрожденным Виконтом из каких-то фрагментов прошлого благополучия, старый тюфяк на новой лежанке… Смесь попыток обустройства и вопиющего хлама Семеновского «люмпен-анархизма». Наконец, ей на глаза неестественно белым пятном кинулись висевшие на гвоздиках рубашки и полотенце, и она медленно перевела дух… Просто решил не приходить, не мешать ее новой жизни? Неужели, из-за ее восторгов по поводу новой школы, согласия остаться жить там? Как он мог так не понять ее?? Да она сегодня же оставит школу, просто с этой минуты останется здесь и дождется…

Семен неожиданно поднялся и, описывая сложные зигзаги, насколько это было возможно на скудной площади комнатушки, приблизился к племяннице, показав этим, что не оставил без внимания ее приход.

– А... Поля, что – нет? – небрежным тоном спросила Саша. Семен остановился, наклонив туловище под неестественным углом к полу, и забормотал:

– Дитя мое, дочь брата, Саша, посмотри на меня. Ты видишь, что мое лицо искажено страданьем? Да, я страдаю! Я – ничтожный человек, я – пьяница! Мышковский сказал мне это, смотря в глаза. Руки, представь себе, не подал, потому что я есть не что иное, как ничтожество, позорящее братьев-воинов. Живого и павшего. Впрочем, кто поручится, что еще живого? Пусть! На все плевать! И на Мышковского! Но кто посмеет сказать, что ничтожество не может страдать? Могу! Я сохранил способность... Лучший из моих братьев пропал, и я страдаю.

– Где Поль?! – Саша шагнула так, чтобы оказаться лицом к лицу с Семеном и заставить его прекратить бормотание. – Дядя Семен, постарайтесь, скажите ясно, пожалуйста!

– О нем и говорю – пропал. Сгинул. Не вернулся сюда дней десять как. Все оставил. Впрочем, у него почти ничего и не было. А? Как ты помнишь? С чем вы пришли ко мне в ту ветреную ночь? Я думаю, с двумя-тремя рубашками. Они висят. И это все. Да, еще – золотые монеты, цепочка – то, что он мне дал... А сам это не любил, нет, не любил...

Саша в отчаянии махнула рукой: Семен при их появлении не заметил ни сумки Виконта, ни ее рюкзачка. Значит, унес ли Виконт сумку в день своего исчезновения, или ее уже не было и раньше, дядя знать не будет!

– И... он вам ничего не сказал?– сдавленным голосом спросила она.

– Что он мог сказать, подумай! В наше время, когда жизнь человека стоит ровно грош, может быть, еще меньше гроша... Ушел утром и не вернулся вечером. Погиб, погиб, наверняка. Он был отчаянный! Никогда не берегся. Пуля, нож...

– Он квартиру искал! Он мог переехать! – выпалила Саша, цепляясь за последнюю соломинку. Семен скорбно покачал головой.

– Он этого намерения от меня не таил. Меня он порицал, ругал, но презренья, как Мышковский, не имел. Считал заблудшим братом... Я был почти что конфидент. Он обещал: мы будем жить одной семьей, перестань я… Да ты, маленькая, – Саша вздрогнула… – он тебе так говорил… разве ты не доброжелательный свидетель того, как я боролся… Я при нем… сумел бы, не сразу, но сумел бы… – у Семена из глаз закапали слезы. – Я понимал, что ради тебя, нежной чистой девочки... он на время моего сражения с проклятым змием, скажет: «Симус, мы отдалимся». Но «отдалиться» не значит «оставить»… Никогда... Он разрывался бы между тобой и мной, но никогда не бросил… Поль... лисик… Он не мог не попрощаться. Не уведомить об отъезде. Он не пришел, и это может значить только одно, только одно... – Семен уткнулся лицом в ладони, сотрясаясь от рыданий.