Третья карта (Июнь 1941)

Диц внимательно оглядел лицо женщины, и его стремительная улыбка показалась Штирлицу чуть растерянной.

— Хотите что-нибудь выпить, Диц? — спросил Штирлиц.

— Благодарю, — ответил он, — если ваша очаровательная подруга извинит меня, я бы хотел сказать вам два слова.

— О, конечно, — сказала Магда. — Бойтесь женщин, которые интересуются особыми делами мужчин…

Диц отвел Штирлица к бару, заказал две порции якоби, не спрашивая, что тот хочет пить, — знал, видимо, из данных гестапо, что оберштурмбанфюрер заказывает в ресторанах во время встреч с агентурой именно якоби, чаще всего доппель — восемьдесят граммов.

— Где я мог видеть вашу подругу? — спросил Диц.

— В Ростоке.

— Нет, я видел ее в Берлине.

— Она иногда наезжает.

— Не напускайте тумана, Штирлиц. Она живет в столице — я пока еще могу отличить провинциалку от берлинской штучки.

Острая тревога внезапно родилась в Штирлице.

— Ах вы, мой проницательный Пинкертон, — сказал он, казня себя за то, что привез Магду в этот клуб.

А Диц не зря задал Штирлицу этот вопрос: сегодня утром он получил с фельдсвязью фотографию графини Ингрид Боден-Граузе.

(Мюллер униженно лгал Гейдриху, выпрашивая спецсамолет РСХА, потому что служба наружного наблюдения потеряла эту «аристократическую стерву» — ее пересадил в свой «даймлербенц» Гуго Шульц, и на Восточном вокзале, где ее ждали агенты, она не появилась: Гуго придумал легенду, по которой Ингрид, потеряв билет на самолет, попросила его довезти ее до Франкфурта и там помочь сесть на первый проходящий экспресс. Билет ее они подбросили на одной из улиц по дороге на Кепеник, заложив его в тот журнал, для которого Ингрид писала, — так что в легенде все было правдой, кроме самого факта «потери». Однако признаваться, что наружное наблюдение потеряло Боден-Граузе, шеф гестапо Мюллер не мог, поскольку «наружники» подчинялись его отделу и он не хотел давать против себя карты Гейдриху, который недолюбливал его за «деревенские манеры, излишнюю жестокость и колебания в дни, когда начиналось наше движение». Мюллер, впрочем, не говорил, что его люди «ведут» аристократку — он не мог подставиться на лжи, — он лишь настаивал на том, чтобы Диц не терял времени зря: Мюллер, как и Гейдрих, не очень-то верил теории «словесного портрета» — он предпочитал доверять фотокамере и подробным донесениям агентуры.)

Два часа назад фельдъегерь передал Дицу восемь фотографий Ингрид Боден-Граузе — красивая брюнетка. Со Штирлицем, однако, сидела блондинка, только овал лица и глаза были чертовски похожи.

— Слушайте, Диц, оставьте в покое мою девку. С вас не спускает глаз жена подвижника славянской поэзии.

— Вы с ума сошли, — ответил Диц, и в голосе его Штирлиц уловил для себя то, что ему очень хотелось услышать. — Эта баба интересует меня с точки зрения наших интересов.

— Она пойдет на это, — уверенно, посерьезнев лицом, подыгрывая Дицу, сказал Штирлиц, понизив голос. — Интересный вариант, Диц, очень интересный вариант…

— Тогда пригласите к себе за стол Омельченко. Одного, — попросил Диц.

— Сейчас?

— Я хочу сегодня же оформить наши отношения, она будет для нас небезынтересна, потому что Омельченко из породы тех, кто себе на уме. Не очень-то доверяйте его пришибленности: евреи точно так же ведут себя в нашем обществе.

— А завтра вы не можете все это провести?

— Я недолго. Я пью с ними уже третий час… А завтра будет очень хлопотный день… Или у вас намечено мероприятие с блондинкой из Ростока? — многозначительно добавил Диц, просияв широкой улыбкой.

Что-то такое промелькнуло в лице Дица, в больших глазах его, когда он сказал про «мероприятие», что Штирлиц еще более уверовал в правильность своей мысли.

— Хорошо, — сказал он, — отправляйте ко мне Омельченко. Но как вы объясните ему свое отсутствие? Вы же уедете отсюда, нет?

— Мы вернемся через час. Это максимум.

Штирлиц вздохнул:

— Давайте себе отдых, Диц, нельзя сжигать себя — даже вечером вы бредите работой. Это, конечно, прекрасно, но если сломаетесь, кому вы будете нужны? Рейх ценит сильных работников.

— Ничего, — Диц успокоил Штирлица, и снова улыбка изменила его лицо, — я чувствую в себе достаточно силы.

Омельченко, пересев к ним за столик, от водки не отказался и сразу же начал говорить — мудрено, изысканно, о поэзии и живописи, об их взаимоисключающей взаимосвязанности — с явным желанием понравиться Магде.

Штирлиц, слушая его, думал быстро и жестко; пьяная болтовня Омельченко не мешала ему, и наконец он принял решение.

— Магда, ждите меня здесь, — сказал он. — Я предупрежу метра, что вы задержались по моей просьбе.

— Я буду опекать фройляйн, — пообещал Омельченко, — и занимать ее танцами, если позволите.

— Лучше занимайте меня разговором, — попросила Магда, внимательно посмотрев на Штирлица. Он чуть прикрыл глаза, успокоив ее, и пошел к выходу быстро, чуть даже склонившись вперед, как человек, остро ощущающий время, данное, конкретное время, от которого зависит успех или неуспех его задумки.