Третья карта. Семнадцать мгновений весны

«Так… – продолжал думать он. – Ладно. Дождемся Холтоффа, там будет видно. Теперь о русской “пианистке”. Видимо, после того как ее шеф начал искать связь через Швейцарию, к девке можно применить наши методы, а не душеспасительные беседы Штирлица. Не может быть, чтобы она была просто орудием в руках у своих шефов. Она что-то должна знать. Практически она не ответила ни на один вопрос. А времени нет. И ключ от шифра, который пришел из Берна, тоже может быть у нее в голове. Это наш последний шанс».

Он не успел додумать: дверь отворилась, и вошел Штирлиц. Он держал под руку окровавленного Холтоффа – его запястья были стянуты за спиной маленькими хромированными наручниками.

В дверях Мюллер заметил растерянное лицо своего помощника Шольца и сказал:

– Вы с ума сошли, Штирлиц!

– Я в своем уме, – ответил Штирлиц, брезгливо бросая в кресло Холтоффа. – А вот он либо сошел с ума, либо стал предателем.

– Воды, – разлепил губы Холтофф. – Дайте воды!

– Дайте ему воды, – сказал Мюллер. – Что случилось, объясните мне толком?

– Пусть сначала он все объяснит толком, – сказал Штирлиц. – А я лучше все толком напишу.

Он дал Холтоффу выпить воды и поставил стакан на поднос, рядом с графином.

– Идите к себе и напишите, что вы считаете нужным, – сказал Мюллер. – Когда вы сможете это сделать?

– Коротко – через десять минут. Подробно – завтра.

– Почему завтра?

– Потому что сегодня у меня есть срочные дела, которые я обязан доделать. Да и потом, он раньше не очухается. Разрешите идти?

– Да. Пожалуйста, – ответил Мюллер.

И Штирлиц вышел. Мюллер освободил запястья Холтоффа от наручников и задумчиво подошел к столику, на котором стоял стакан. Осторожно взяв двумя пальцами стакан, Мюллер посмотрел на свет. Явственно виднелись отпечатки пальцев Штирлица. Он был в числе тех, у кого еще не успели взять отпечатки пальцев. Скорее повинуясь привычке доводить все дела до конца, чем подозревая именно Штирлица, Мюллер вызвал Шольца и сказал:

– Пусть срисуют пальцы с этого стакана. Если буду спать – будить не надо. По-моему, это не очень срочно…

Данные экспертизы ошеломили Мюллера. Отпечатки пальцев, оставленные на стакане Штирлицем, совпадали с отпечатками пальцев на телефонной трубке и – что самое страшное – с отпечатками пальцев, обнаруженными на русском радиопередатчике…

«Мой дорогой рейхсфюрер!

Только что я вернулся к себе в ставку из Швейцарии.

Вчера я и Дольман, взяв с собой итальянских повстанцев-националистов Парри и Усмияни, выехали в Швейцарию. Переход границы был подготовлен самым тщательным образом. В Цюрихе Парри и Усмияни были помещены в Гирсланденклиник, один из фешенебельных госпиталей в пригороде. Оказывается, Даллеса и Парри связывает давняя дружба: видимо, американцы готовят свой состав будущего итальянского кабинета, осиянного славой партизан – не коммунистов, а скорее монархистов, яростных националистов, разошедшихся с дуче лишь в последнее время, когда наши войска были вынуждены войти в Италию.

Гюсман приехал за нами и отвез к Даллесу, на его конспиративную квартиру. Даллес уже ждал нас. Он был сдержан, но доброжелателен; сидел возле окна, против света и долго хранил молчание. Первым заговорил Геверниц.

Он спросил меня: “Не вы ли помогли освободить по просьбе Матильды Гедевильс итальянца Романо Гуардини?” Я ничего не ответил определенно, потому что эта фамилия не удержалась в памяти. Быть может, подумал я, это одна из форм проверки. “Видный католический философ, – продолжал Геверниц, – он очень дорог каждому думающему европейцу”. Я загадочно улыбнулся, памятуя уроки нашего великого актера Шелленберга.

– Генерал, – спросил меня Гюсман, – отдаете ли вы себе отчет в том, что война проиграна Германией?

Я понимал, что эти люди заставят меня пройти через аутодафе – унизительное и для меня лично. Я поступал в свое время так же, когда хотел сделать своим человеком того или иного политического деятеля, стоявшего в оппозиции к режиму.

– Да, – ответил я.

– Понятно ли вам, что деловой базой возможных переговоров может быть только одно: безоговорочная капитуляция?

– Да, – ответил я, понимая, что сам факт переговоров важнее, чем тема переговоров.

– Если же вы тем не менее, – продолжал Гюсман, – захотите говорить от имени рейхсфюрера Гиммлера, то переговоры на этом оборвутся: мистер Даллес будет вынужден откланяться.

Я посмотрел на Даллеса. Я не мог увидеть его лицо – свет падал мне в глаза, но и заметил, как он утвердительно кивнул головой, однако по-прежнему молчал, не произнося ни слова. Я понял, что это вопрос формы, ибо они прекрасно понимали, от чьего имени может и будет говорить высший генерал СС. Они поставили себя в смешное и унизительное положение, задав этот вопрос. Я мог бы, конечно, ответить им, что я готов говорить только с мистером Даллесом, и, если я узнаю, что он представляет еврейский монополистический капитал, я немедленно прекращаю с ним всяческое общение. Я понял, что они ждут моего ответа. И я ответил: