Третья карта. Семнадцать мгновений весны

– Едем в центр, Магда, – сказал Штирлиц. – Придумайте, где я мог вас встречать раньше: ужинать придется в нашем клубе.

– Что за клуб?

– Немецкий, – сказал Штирлиц, распахнув перед женщиной дверь.

– Это ненужный риск.

– Я рискую больше, чем вы.

– Неизвестно.

– Известно, – вздохнул Штирлиц.

– Вы могли встречать меня в Ростоке. Я преподаю там французский язык в женской школе. Если вы знаете Росток, то…

– Знаю. Но я не хожу в женские школы.

– Вы могли забрести на пляж.

– Какой?

– Городской. Там один пляж. Я купаюсь всегда слева, ближе к тому месту, где стоят яхты.

– Ну вот и договорились. Вы член НСДАП?

– Нет. Я состою в организации «К счастью – через здоровье».

– Получается? – спросил Штирлиц, оглядев ее фигуру.

– Знаете, передайте-ка мне лучше то, что нужно передать, и я пойду на вокзал.

– Почему на вокзал?

– Все отели забиты.

– Где вы ночевали вчера?

– На Варшавском вокзале.

– Сколько времени вы пробудете здесь?

– Два дня. У меня путевка на два дня: я знакомлюсь со старинной столицей славянских варваров.

– Ну и хорошо. Пройдем этим переулком – там моя машина.

Когда Магда увидела «вандерер» с номером СС, лицо ее напряглось, ноги напружинились и каблучки зачастили по мостовой – цок-цок-цок – как породистая лошадка-однолеток.

«Цок-цок, перецок», – вспомнил Штирлиц что-то давнее, но очень ему дорогое. Он был убежден, что с этим связано нечто особо важное в его жизни, может быть, самое важное, но сколько он ни вспоминал – отпирая дверцу машины, садясь за руль, открывая противоположную дверь Магде, помогая ей устроиться, – вспомнить не мог, а потом времени не стало, ибо Магда, напряженно улыбаясь, сказала:

– Это арест?

Голос у нее был испуганный, но в нем было то внутреннее дрожание, которое свидетельствует о силе, но не о слабости.

– Вот поужинаем, а потом арестую, – пообещал Штирлиц и нажал на акселератор. – И ведите себя в клубе так, будто спали со мной. Добродетель вызывает подозрение: наши развратники рядятся в тогу добропорядочных отцов семейств, но верят только тем, кто спит с чужими женщинами.

– Слушайте, Бользен, зачем вы так играете со мной?

– Я ни с кем, никогда, ни при каких обстоятельствах не играю, Магда, ибо игра стала моей жизнью. Просто играть невыгодно – разрушает память, ибо игра предполагает ложь, и надо всю эту вынужденную ложь держать в голове, чтобы не сесть ненароком в лужу. И вам, между прочим, не советую играть – я старше вас лет на пятнадцать, нет?

– Мне двадцать восемь.

– На тринадцать, значит… А прошу я вас побыть со мной, потому что мне очень сейчас плохо и я могу ненароком сорваться. Понятно?

– Понятно. – Магда убавила громкость в радиоприемнике. – Только вы нарушаете все правила.

– Хватит об этом. Умеете массировать?

– Что?! – снова испугалась женщина.

– Массировать, спрашиваю, умеете?

– Это легче, чем делать мою работу.

– Тогда помассируйте-ка мне затылок и шею – давление скачет.

Давление у него было нормальное, но сейчас, в эти дни, ему нужно было прикосновение друга – это так важно, когда в часы высших тревог, в минуты отчаяния и безнадежности кто-то, сидящий рядом с тобой, не ожидая просьбы, прикоснется пальцами к затылку, положит ладонь на шею, и ты почувствуешь чужое тепло, которое постепенно будет становиться твоим, и чувство обреченного одиночества уйдет, и станет пронзительно-горько, но ты уже сможешь понимать окружающее, а если ты смог понять, а не наталкиваться взглядом на безликое, серое, окружающее тебя, тогда можно заставить себя думать. А в самые тяжелые минуты человек всегда думает о том, как поступить.

«Господи, – испугался Штирлиц, – неужели ласка женщины нужна мне лишь как стимул к поступку? Неужели то прекрасное, обычное, человеческое, спокойное, нежное совсем ушло из меня? Неужели годы работы подчинили профессии все мое существо?»

Тепло женской ладони вошло в него, и он сбросил ногу с педали акселератора, потому что сразу же, словно получив команду, закрылись глаза. Он потер лицо рукой, жестко и больно. Это было только мгновение, когда он закрыл глаза. Улыбнувшись Магде, Штирлиц сказал:

– Вам бы сестрой милосердия, а не учительницей…

Лицо женщины стало иным сейчас – оно смягчилось, мелкие морщинки вокруг глаз-угольков разгладились, и ямочки на щеках не исчезли, как прежде, когда она слушала его внимательно, не поворачивая головы, а глядя прямо перед собой, как глядит красивая женщина, словно отталкивая людские взгляды, утверждая собственную принадлежность самой себе, свою от толпы свободу и – поэтому – право принадлежать тому, кому она принадлежать захочет.