Третья книга лирики

Всегда возможен поворот
Фортуны к несчастливцам даже!
Я обращаюсь к Рае-Саже:
«Благословенен твой приход».

У побежденного вождя

Прибита вся живая сила, –
И вдруг меня ты оросила
Небесной музыкой дождя.

Шуршала мышь. В стене жучок –

Точильщик медленно тиктакал;
– Без войска вождь беззвучно плакал,
Он сам как дождь слезой истек.

Тут, о Пенкевич, вспомнил я,

О Евдокимовой, Герзони, –
И в тяжком и протяжном стоне
Вся изошла душа моя.

Шурыгин, Тотеш, Гиллельсон,

И Алексеева с Пясецкой, –
Ужели все вы – только детский,
Лишь несбывающийся сон?

И ты, достойная Орлова;

И ты, чей в рыжих волосах
Огромный бант – внушает страх
Завистникам «Живого Слова», –

Ты, Рада Гейнике. – И ты,

Михайлова, в игре певучей
Ее соперница; могучий
Служитель чистой красоты;

– Исчезли все вы как мираж,

Как дра́знящие сновиденья;
Моих руин – со дней паденья
Усадьбы Эшеров – я страж.

Исчезли вы, как тень, как дым;

Как блеск утерянного рая;
И вас не пеплом Сажа-Рая,
Но ливнем кроет золотым

О, если б я не презирал

С младых ногтей понятья «кража», –
То уверяю, Рая-Сажа,
Я вас бы первую украл!

Июль 1920.

Т. П. Л-ой

Колдунья, чей взор роковой
Сильнее безумного взора
Поэта с душой огневой,
Живет под острогом, у бора.

Она прилетала вчера,

И здесь ворожила так долго, –
И вот обезводела Волга,
А я не заснул до утра.

Меня зачурала любовь,

Другою мне сердце пленила, –
И серая, редкая бровь
В нем нимб золотой заменила.

Не здесь, – ты над бором колдуй,

Колдуй над холодным острогом, –
Но в сердце, мучительно-строгом,
Ты мысль обо мне не задуй.

Теперь ворожеины дни;

Неделю стоит новолунье…
Колдунья, колдунья, колдунья!
Ты мысль обо мне не гони!

Зубцов на Волге. Июль 1920.

Кариатида

– Я дала тебе чашу. Пей!

Кариатида