Третья линия

— Внутри мы ему всё заштопали, как следует быть, — бормотал Котыч, омывая рубец жёлтым раствором. — Ты бы видел, что там было, а теперь, как отлично заживает. Через денёк в память придёт, через пару дней начнёт потихоньку вставать. Но до тех пор будешь каждое утро шрам промывать и смазывать вот этой мазью. Если самому трудно, зови Лизавету. А уколов в нашей лечебнице не делают. Почему, сам не знаю. Возможно, оттого, что среди добровольцев много подростков, для которых укол страшнее вражьей пули. В случае если у больного начнётся жар, вызывай меня, но думаю, всё будет в порядке. Сейчас главное, чтобы он в сознание пришёл не в больничной палате, а здесь, где от пустодушия спасают. У лепунов новое оружие объявилось, парни его прозвали «пиломёт». Он разом и по телу бьёт, и по душе, не знаешь, за что хвататься. Ромку крепко зацепило.

— Вытащим, — уверенно сказал Виктор Аркадьевич. — Вдвоём чего не вытащить.

Лизавета сидела возле постели, гладила Ромку-Тапира по щеке бесплотной рукой.

— Она скоро уйдёт, — пояснил Котыч. — В госпитале перевязки начинаются, но сюда, пока Тапир без сознания, тоже будет заходить. А тебе желаю удачи.

Как и предсказывал Котыч, Тапир очнулся на третьи сутки, но ещё довольно долго был слаб. Подолгу сидел, грелся на солнышке, хватался помогать Виктору Аркадьевичу в его делах, но надолго сил не хватало. Зато и пофигизма, вызванного лепунской отравой, в нём было не заметно.

По средам в деревню приходила автолавка. Останавливалась напротив тёти-Клавиного дома, призывно гудела. Давно минула эпоха, когда автолавка не привозила ничего, кроме макарон, хлеба и кильки в томате. В современных автолавках набор продуктов не чета былым, и потому очередь идёт медленно: старухи придирчиво выбирают, купить ли им сарделек или шпикачек, и традиционно берут две штучки — куда им, убогим, больше. Склок, кто за кем стоял, у автолавки не бывает, а Виктора Аркадьевича так и вовсе пропускают вперёд всех, он мужчина, ему некогда.

Кроме Виктора Аркадьевича к автолавке приходила ещё одна особь мужского пола — Васька Богатырёв, мужичонка хилый и напрочь испившийся. В очереди он не стоял, подходил последним и начинал клянчить, чтобы ему дали что-нибудь в долг. Продавщица Марина вытаскивала тетрадь должников и кричала, что у Васьки и без того набрано в долг на полторы тысячи. Васька божился, что на той неделе отдаст, у него, мол, халтура в Орлове сговорена, но Маринку на этой халтуре не проведёшь; не первый год слышит. Ежели и впрямь Василий сшибал где-то башлей, то к лавке он подходил вразвалочку, затаривался водкой и сигаретами, а сдачу великодушно не брал, говоря: «Ты там спиши, что я должен», — после чего кредит Васе, хоть и ненадолго, но открывался.

Присмотревшись к Виктору Аркадьевичу, Васька появился у его дома. Сам хозяин в это время перекапывал забурьяневший огород. Надежд на урожай он не питал: июль в исходе, — но сейчас не вскопаешь, на будущий год измучаешься пахать. Тапир, прислонившись к стене, сидел на чурбаке, грелся на солнце. Он и помогать пытался, но сила не брала; рано ещё геройствовать.

Эту идиллию и нарушил Василий Богатырёв.

— Слышь, Витёк, — сходу начал он. — Будь другом, одолжи сотняжку до среды, а то мне и хлеба купить не на что.

— Денег не дам! — отрезал Виктор Аркадьевич. — Есть нечего — приходи к лавке, я тебе хлеба буханку куплю.

— На хрена мне твоя буханка!? — закричал Васька. — Вот, Клава всегда лишку хлеба покупает. Прежде скоту скармливала, а теперь он черствеет без дела. Так она мне черствяка дарит, ужраться можно. А ты мне — буханку куплю… Ты чо, не мужик? Не понимаешь, зачем деньги нужны?

— На пропой не дам. Лучше не проси.

— Эх ты, жмот, жида паршивая, для друга сотняжки жалеешь!

— Мне сотняжки не с неба падают, — начиная сердиться, ответил Виктор Аркадьевич. — Каждая заработана.

Тапир, разбуженный шумным спором, открыл глаза. Удивительным образом Васька не обращал на него внимания, то ли не считал достойным разговора, то ли просто не видел.

— Откуда только в нашей деревне такие скопидомы берутся? — голосил он. — Рубля пожалел! Тьфу! На тебя и плюнуть противно!

— Пошёл вон! — дрожащим от бешенства голосом проговорил Виктор Аркадьевич, — а то лопатой перепаяю, мало не покажется.

Васька отбежал на безопасное расстояние, но и там не утихомирился.

— Ничего ты мне не сделаешь, потому что я здешний, я тут с рождения живу, меня всякая собака знает, а кто ты такой, ещё надо посмотреть. Я ведь в милицию схожу и в поселковую администрацию. Я узнаю, кто ты есть, и по какому праву дом захапал, куркуль!

— Вон, скотина!

— Ага, проняло дачничка! Я ж тебя в говне утоплю и в асфальт закатаю!

Васька выхватил что-то из густой травы и метнул в Виктора Аркадьевича.

Лишь в воздухе стало видно, что бросил Васька большую живую жабу. Вряд ли он надеялся попасть, но, как говорится, раз в год и незаряженное ружьё стреляет. Жаба шлёпнула Виктора Аркадьевича холодным пузом по щеке и упала на землю.

Васька, не ожидавший такой победы, проворно отскочил разом на десяток шагов и глумливо закричал:

— Что, съел? И ещё получишь!