Третья мировая Баси Соломоновны

Того, в ящике, видно не было — холмик правой щеки только, да кончик острого носа, — потому что гроб на плечах несли высоченные под два метра солдаты, осторожно и очень медленно, словно в танце, поднимавшие ноги. Околыши на фуражках были яркого рвущего глаз цвета полевых васильков, а на крышке, которую пронесли вперед, фуражка была вся в золоте, кроме верха. Юрка, словно перехватил мой взгляд, вновь прошипел это свое, шершавое:

— Наши…

И снова я промолчал.

Ствол уперся. Гербовых пуговиц, на пиджаке — тоже шесть, как тех солдат, что танцевали свой медленный танец с алым ящиком на квадратных плечах…

— Глазками надо смотреть, глазками, — повторил вдруг папа…

От неожиданности я нажал. И вдруг увидел его. Того — шестилетнего. В берлинской фотографии Зильбермана. Как озарение. Как будто мы оба с ним друг друга увидели, наконец. И навсегда поняли.

В теле стало пусто и никак. С безразличием мгновенного облегчения, я сообразил — не папин это голос. Вернее — папин… Но не моего папы, а Юркиного.

Да что разницы — уже выстрелил…

Удивительно как-то — совсем без звука.

А он, этот Юркин папа, — или кто там еще? — сказал:

— Что ж ты, милок? Взял пистолет — убивай…

И старательно вывернул обжигающую железку из моих ладоней.

Я не помню его лица, потому что не мог поднять глаз выше литых гербов. Если теперь встречу вдруг Василева, в точности то лицо будет. В точности. Я уверен. И пуговицы. Только с орлами.

Он спросил еще:

— Как твоего отца зовут? Имя и отчество. — Я ответил. И тогда он сказал: — Штаны и трусы снимешь прямо в ванне. Ты понял? — Я кивнул. — Нет, погоди! Наступи и снимай здесь… — Под ноги мне шлепнулась предпраздничная «Правда». Первомайская… Я переступил с паркета на газету, закрыв большие буквы: «Приветствия ЦК КПСС…» И почему-то запомнил. — Юрка, не знаешь, куда делся? — донеслось уже откуда-то из глубины квартиры.

Я промолчал.

Принципиально.

Сами драконы, сами и разбирайтесь.

Очень скоро и почти неожиданно появился папа.

Воду я выключать не стал. Так, сидел себе на краю ванны и под стук струи тупо разглядывал мелкую, как горох, красно-белую метлахскую шашечку пола. На мне были очень большие мужские трусы, совершенно новые и невиданно белые. Как они на мне оказались — ума не приложу. Что-то царапало поясницу. Я сунул под резинку палец и оторвал пристроченную изнутри коричневую бумажку. Прочитал крупные буквы: «Военторг». Ниже — буквы поменьше: «высший состав». В строчке «наименование» зияла пустота. Я подумал еще: «Правильно. И так все понятно». Против типографского «артикул» фиолетовой штемпельной краской был проставлен значок номера и цифры, через черточку. Цена, в копейках, тоже фиолетовая, была не то сорок пять, не то пятьдесят четыре. Точно не помню. Что помню, как сейчас, — в артикуле две цифры до черточки и четыре после в сумме давали по девять. То же и цена. Папа давно меня научил все складывать и делить на девять. Я сложил, разделил и понял — сейчас он войдет в ванную. Отчетливо запомнилась эта фигня — девять в сумме… Вместе с приветствиями ЦК КПСС. А сама цена и почему папа так быстро оказался рядом — не отложилось…

Не проронив ни слова, несемся мы через весь город на заднем диване сияющей черной машины. Мощи двигателя и впрямь совершенно не слышно. С шипением лишь разлетаются под колесами зеркальные линзы, разомлевшего над горячим асфальтом майского воздуха.

Если бы я был тогда в состоянии за что-либо зацепиться, подумал бы, наверное, — город вымер. Мы неслись, не останавливаясь ни на мгновенье.

Где-то там, впереди, словно перекрестье прицела в нынешних времен компьютерных ходилках-стрелялках, по ту сторону лобового стекла, как теперь говорят — монитора, посредине капота, справа от квадратной спины, собою закрывающей руль… Где-то там, впереди, осиянный хромом олень молниеносно перелистывал картинки. Машины с ревом шарахались. Иные тормозили, визжа. Люди, как бездумные голуби, выпархивали из-под колес. Пуча глаза, выбегали серые милиционеры. Белыми жезлами пытались дотянуться до справедливости небес. Выдували красные лица в торчащие из зубов свистки. И тут же отпрыгивали назад, едва оленьи рога поворачивались, пересекаясь, с желтой пряжкой портупейного ремешка — наискось вздутой выхлопными газами груди — от погона до кобуры.

Наши с папой окна и стекло позади плотно затянуты темно-коричневой сборчатой шторкой. Я гляжу прямо перед собой. И не хочу ничего видеть. Почему-то в глазах пузырится светлая занавеска. Белобрысого древа стол левым боком стоит к окну, на пружинистых гнутых ногах. Таинственный средний ящик закрыт. Лишь вокруг замочной скважины, с бронзовой вставкой, лучатся невидимые нити патины, сквозя древесину зеленоватым тончайшим нимбом. Словно намек.

Кабы ящику тому вовсе не открываться!..

Возле нашего подъезда квадратная спина с переднего дивана ловко вывалилась наружу и распахнула папину дверь.

На крыльце встретил нас дворник Иван.