Третья молодость

Я попала на Кубу в сезон дождей — грозы проносились через день, разражался ливень, и снова с чистого неба шпарило яркое солнце. Перед очередной грозой я собралась на прогулку. Почему именно в тропиках я отправилась гулять в самое неподходящее время, представления не имею — на месте не сиделось. Вышла, с надеждой подумав: «Может, удастся что-нибудь слямзить…»

Эта мысль меня развеселила, я принялась докапываться, откуда она взялась, и наконец сообразила — в мои планы входило отыскать какой-нибудь махонький кактус. Кактусов полно всюду, дело лишь в размерах — самый скромный из них занял бы полчемодана. И все-таки я отыскала миниатюрное растеньице, теперь оно выросло у меня выше полутора метров и даже цветёт, так что о прогулке я не жалею.

Предгрозовая погода и у нас-то плохо действует на человека, а уж на Кубе… Атмосфера давила с силой гидравлического пресса, небо заволокло чёрной тучей, бешеный ветер как с цепи сорвался, и хлынуло!.. Я не уходила далеко от гостиницы, но добежать не успела — промокла до нитки, словно мокнулась в море в платье и в туфлях.

Растение из сада Хемингуэя мне даже красть не пришлось. Его я получила в подарок: коллега-венгерка пришла от него в восторг, её переводчица постаралась вырвать «сувенир» с корнем, а заодно кое-что перепало и мне. Растение продержалось у меня два года, потом засохло — не выдержало наших батарей.

Вилла-музей Хемингуэя сделана очень изобретательно. В музей не входят, а осматривают все через окна, обходя дом вокруг, поэтому ничего не портится. Осмотрев музей, я решительно утверждаю: если у меня будут подобные условия для работы, я тоже получу Нобелевскую премию. Увы, подобного чуда мне не дождаться. Нужна заботливая жена.

Под конец пребывания на Кубе у меня отобрали Беатриче: приехал кто-то из нашего Министерства внешней торговли, и у меня выросли крылья. Не приходилось больше держать себя в руках. Парк официальных такси был для меня недоступен — водители ездили только за доллары, а я нашла себе частника, за песо, которых у меня осталось до черта. Мы оба были довольны.

Осмотрела я все и лишь из-за недостатка времени не пересекла остров из конца в конец. Разговаривали мы таинственным языком, он выкрикивал: «Grando, grando!» — а я размышляла: не то что-то большое, не то польское «granda» — буза, безобразие, банда хулиганья. Я склонялась ко второму толкованию, польскому, по той причине, что мы осматривали как раз правительственные здания. Вот тогда-то я увидела старую Гавану и удостоверилась — Беатриче говорила истинную правду.

От неё я узнала, что кубинцы чистые, а европейцы воняют. Больше всего русские. И в самом деле она способна была унюхать русского по другую сторону улицы, почти так пограничная собака. Мы проверяли, и всякий раз она оказывалась права, нюхом распознавая русских; по виду не удалось бы. Такой полной мешанины рас и национальностей, как на Кубе, я больше нигде не встречала. Всевозможные цвета и оттенки кожи от белых до чёрных. И честно признаюсь: меня привело в восторг действительное равенство. Я сама перестала замечать цвет кожи, атмосфера отношений — как в Польше к полякам: никого не касается, блондин ты, шатен или лысый, какая разница? Никакой. Куба одержала победу над расизмом, хотя, зная строй, я не могу гарантировать подлинность и долговечность этой победы.

По-видимому благодаря чистоте, бедность не бросалась в глаза. Я как-то забрела в авторемонтную мастерскую в старой Гаване. Ничего показного, вполне заурядная, но ей-богу, все механики были в чистых брюках и чистых рубашках. Беатриче уверяла — кубинец моется трижды в день, а при крайне неблагоприятных условиях всего лишь два раза и не наденет на себя той одежды, что снял перед мытьём. Учитывая климат, я вполне их понимаю.

Улетела я с Кубы в ясный день, ещё более лучезарный, чем во время прилёта. Подобное редко встречается. Обычно в воздухе видны облачка, туманности, какие-то полосы. А тут от Гаваны через Монреаль и Прагу погода сияющая, идеально чистое небо и прозрачный воздух. В Нью-Йорке я могла бы пересчитать здания, над Канадой видела коров на лугу и дорожные знаки на автострадах. Но в чёртовом Бермудском треугольнике самолёт снова вошёл в туман почти в том же самом месте и летел в этом молоке восемьсот пятьдесят километров — я не поленилась высчитать. И что? Там ничего якобы нет? Как бы не так!

Когда мы подлетали из Праги к Варшаве, я вдруг увидела тучу. После ослепительно солнечной погоды на одной трети земного шара туча мне понравилась — все-таки какое-то разнообразие. Всматривалась я, всматривалась, и постепенно меня охватывал ужас.

Не туча. Наш родной варшавский смог. Взирала я на него с высоты десяти километров и пыталась рассчитать размеры. Темно-серая пыль поднималась на высоту одного километра и простиралась над территорией не только города, но и всего воеводства. Туча смога висела неподвижно, весьма довольная запрещением курить на железнодорожных вокзалах. Самолёт снизился и приземлился прямо в этом благоухающем свежем воздухе.