Третья молодость

То ли пережитое напряжение стимулировало болезнь, то ли имелись другие причины, только слегла она на следующий же день. Моя мать пришла к ней. Позвонили не врачу, не в «Скорую», а мне. Спрашивается, почему?.. Что я могла сделать, как не позвонить Ядвиге, которая приехала на Жвирки и, кажется, сразу заподозрила неладное, так как заставила Люцину лечь в больницу.

С этого момента начался крутой детектив на тему нашей медицинской службы. Люцина лежала на Цегловской, где стафилококк после нескольких лет буйства уже поутих, уступив место, так сказать, беспределу человеческому. Не останавливаюсь на мелочах в виде иглы для пункции размером с тупую вязальную спицу номер четыре с половиной, окровавленного постельного белья, которое не меняли по три недели, умирающих, размещенных в метре от остальных больных, которым икота агонизирующих должна была придать бодрости духа. Не останавливаюсь на прочем подобном же комфорте. Злокачественное новообразование у Люцины распознали только через пять месяцев. Ну и оказалось поздно.

Конечно, ее пытались прооперировать. Я узнала о результатах.

– Сплошные метастазы, – сообщила мне доктор откровенно. – Я даже не пыталась удалять: пациентка истекла бы кровью под ножом. Через два месяца ей станет совсем тяжко.

Тут мой ужасный характер взорвался. Разум не принимал участия в действиях. Сообщение врача я просто не допустила до сознания. Если все так плохо, необходимо срочно искать выход из безнадежной ситуации.

О докторе Рыбчинском я слышала раньше. Приводили конкретные примеры излеченного им рака с метастазами. Жил он в Познани. Я достала его адрес, написала, потом начала ездить к нему. Выезжать приходилось в шесть утра, что доставляло мне дополнительное удовольствие. К тому же я старалась обмануть Люцину, которая за жизнь цеплялась изо всех сил и думать не желала о своем состоянии, хотя прекрасно понимала, в чем дело. Она не лежала в больнице постоянно, а возвращалась домой – не к себе, на Аллею Независимости. На Цегловскую ее возили только на пункцию. Марек раздобыл где-то приличную иглу. Больничный персонал молил разрешить ею пользоваться и для других пациентов – пожалуйста, мы ведь не такие гады, чтобы отказать.

Остального я не выдержала, настрочила жалобу в дирекцию больницы и затеяла скандал. Меня совершенно убивал уровень обслуживания ниже средневекового. В пятнадцатом веке умирающих отгораживали от остальных ширмой – китайское изобретение, известное давно, – нынче не применяют даже этого. Скоро мы начнем вытаскивать умирающих за ноги и бросать под забором, пускай там подыхают. Однажды, придя к Люцине, я оказалась свидетелем агонии больной, возле которой находился только муж. Люцину я увела в коридор. Я, абсолютно здоровая, не могла вынести этого зрелища. Я написала в дирекцию обо всем, присовокупив мелочи, упомянутые выше. Получила ответ: директор заверил меня, что постельное белье у больной сменили.

От грандиозного скандала меня удержала Люцина.

– Я тут лежу, а не ты, – твердо заявила она. – И ко мне начнут цепляться, как тот молодой озверелый бык..

Озверелый бык – это палатный врач, в самом деле молодой и здоровенный. Мое письмо возымело результат – очередную умирающую унесли из палаты.

– Влетел сюда в полной ярости, – рассказывала Люцина, удовлетворенно похохатывая. – Его чуть удар не хватил, пена летела с морды. Меня облаял, дескать, я не коллективистка; женщину, мол, забрали отсюда из-за меня, положили у дверей в его кабинет, он всю ночь спать не мог...

Повезло этому эскулапу, что он ворвался со скандалом не в моем присутствии – схлопотал бы по морде, и не раз. Я выходила из себя, но тем не менее по желанию Люцины от продолжения борьбы отказалась.

Что же касается доктора Рыбчинского, то он всю свою жизнь посвятил поискам лекарства от рака.

Я читала документацию с рентгеновскими снимками, из которых явствовало: он вылечил пятьдесят четыре больных, в том числе себя самого. У его дверей я встретила человека, отец которого жил исключительно благодаря доктору Рыбчинскому; двое знакомых сами видели мальчика, принесенного к доктору на носилках, а через год паренек уже играл в волейбол. Все это могло быть мифом, легендой, миражом и фата-морганой, но даже если имел место всего один случай излечения, доктору следовало создать условия для исследований. А его отлучили от практики. Тому, кто запретил Рыбчинскому лечить больных, всем сердцем желаю злокачественной опухоли.

Полагаю, доктор Рыбчинский умер, уже тогда ему было за восемьдесят. Жаль. Не знаю, его ли терапия помогла, но Люцина прожила еще полгода, а не два месяца, и почти до конца чувствовала себя на удивление хорошо. Лишь последние три недели...

Когда для Люцины совершенно ничего нельзя было сделать, я оставила ее в покое и занялась детьми.