Третья правда

У дверей ресторана тасовалось с десяток парней и девок. На стекле висело объявление: «Мест нет». Селиванов пробился к двери и затарабанил. В стекле появилась важная физиономия швейца-ра в ливрее, похожей на собачью упряжку. Селиванов придавил ладонь к стеклу. Лицо стража вытянулось, а руки резво зашевелились на дверном крючке. А когда магическая ладонь со стекла легким шлепком перекочевала на ладонь швейцара, тот остолбенел, но ровно настолько, чтобы Селиванов с Оболенским протиснулись в приоткрытую дверь. Они поднялись на второй этаж. В зале нещадно грохотал оркестр, на небольшом пространстве между рядами столов тряслось несколько пар. Официантки белыми ромашками сновали сквозь пестроту и задымленность зала. Оставив Оболенского у двери, Селиванов шмыгнул за столики. И там свершились какие-то замысловатые комбинации, в итоге которых обнаружился свободный столик с двумя стульями.

Селиванов махнул рукой. Оболенский шустро подскочил к столу. В этот момент снова рявкнул оркестр. Ударник так колотил тарелками, что казалось, будто он хлопает потолком об пол, сплющивая присутствующих в немую кашу. Оболенский обалдело крутил головой. Селива-нов сидел хмурый, стучал вилкой по столу и шевелил губами, неслышно обкладывая все, что попадало на глаза. За соседним столиком сидели трое парней, почти мальчишки, и одна девица того же возраста. В ритм ударнику они дрыгали всеми своими конечностями, пялили друг на друга помутневшие глазенки и подталкивали друг друга локтями: время от времени они хватались за руки. Оболенский смотрел на них с завистью, Селиванов — с отвращением. Те не замечали их вовсе.

На столе появились графинчики с заказанными коньяком и водкой, биточки — котлеты, салаты и даже салфетки: их Селиванов брезгливо отодвинул подальше, на край стола.

Когда наполнили рюмки, Селиванов хотел произнести тост, но открыв рот, выругался, встал и направился к оркестру.

Оркестр словно нотой подавился и тихо заскулил про бродягу, который бежал с Сахалина. Только неслыханная щедрость Селиванова могла заставить оркестрантов решиться на этот подвиг.

— За друга моего, за твоего отца! Пусть ему будет после этой смерти другая жизнь, чтоб не ушел он весь в землю, а над ею поднялся и улетел от этой земли к… матери!

Оболенский живо глотал котлеты-биточки. Глядя на него, жрущего и чавкающего, Селиванов сказал угрюмо:

— А ведь тебя тоже Иваном зовут, а вот назвать тебя Иваном не могу! Ванькой только если! У мамки в пузе ты был больше Иваном, чем сейчас!

Тот улыбался, жевал, хватал графин и наливал снова. Он на глазах раскисал и весь расползал-ся. И вдруг заплакал.

— Все равно всю жись зло буду иметь! Пошто не сказал про отца?

— Заткнись! — буркнул Селиванов.

— Я с тобой, знаешь, что сделаю! — пьяно залепетал Оболенский. — Я на тебя трактором наеду и поворот включу и буду тебя гусеницей в землю втирать! Во чего я с тобой делать буду!

— Балда, — вяло сказал Селиванов.

— Я тебя трактором…

Селиванов налил ему еще.

— Я петь хочу! — заявил он.

— Пой, дура!

Оболенский вскочил, выпучил глаза и заорал дико, обращая на себя внимание соседей:

Ох, милка моя,
шевелилка моя!
Сама ходит-шевелит,
А мне пощупать не велит!

Больше он ничего вспомнить не мог, крикнул: «Э-э-эх!» и затоптал на месте, перебирая ногами: он плясал. Парни с соседнего столика окружили его, хлопая в ладоши, закатываясь в хохоте и подмигивая друг другу.

— Селиваныч! — завыл Оболенский. — Я угостить их хочу! Тот молча достал из кармана пиджака четвертак и бросил на стол.

— Всех напою! Имею право!

Мальчишки обнимали его, хлопали по спине, перетащили за свой столик, посадили на колени к девчонке, которая щекотала его и разрешала себя лапать.

Селиванов мрачно сидел в одиночестве, пил и не пьянел. Еще один четвертак улетел из его кармана за соседний столик, откуда визги и крики соперничали с оркестром. Появился админист-ратор и что-то говорил парням, показывая рукой на дверь.

Селиванов поднялся, кинул на стол еще четвертак, подошел к компании и стащил Оболенского с девчонки. Возражавших парней утихомирил коротко: «Цыц, щенки!» Те злобно переглянулись, но смолчали.

Придерживая Оболенского, он вышел с ним из ресторана. Было темно и холодно. Оболенский вырывался, кричал: «Не хочу!», получал тумака и всхлипывал.

— На вокзал пойдем, покимарим до автобуса… Не получились поминки по другу моему! Да иди ты, балда! Надоел ты мне…

Лампочка над входом в ресторан, еще несколько на столбах, а дальше темнота. Они плелись медленно, на ощупь. Торопиться было некуда. В конце проулка, около вокзала, на кривом телеграфном столбе светилась чудом уцелевшая лампочка. И здесь вот они нос к носу столкнулись с мальчишками из ресторана. Девки с ними не было.

— Ну-ка, дед, вытряхай карманы! — прошепелявил один из них, толкнув Селиванова.

— Чего-о!? — Голос перехватило. Мигом очнулся Оболенский, отступил в темноту.

— Карманы вытряхай! — повторил другой, понижая голос до баса.