Третья рота

Животы зашивали, присыхали раны на головах, срастались рёбра, и недавние враги как ни в чём не бывало снова пили бесконечные магарычи, целовались и пьяно клялись друг другу в вечной дружбе.

Был среди них Юхим Кричун, высокий, русоголовый и длиннорукий, с синими наивными глазами и детской улыбкой на полнокровных, словно нарисованных губах. В карьере на него наехала вагонетка и придавила так, что он попал в больницу, а оттуда вышел косоглазым, худым и сплющенным, словно конверт.

Но вскоре он поправился и перестал косить глазами.

Однажды ему очень захотелось курить. А Гавриленко как раз бросил большой окурок, его хотел подобрать Заяц, которому тоже захотелось подымить. Но не успел он подбежать, как окурок очутился в длинной руке Юхима.

— Отдай.

— Отскочь.

И Юхим с наслаждением затянулся.

Разъярённый Заяц хотел вырвать окурок из железных рук синеглазого великана, но ему это не удалось, и он стал бить Юхима. Но это всё равно что бить в железную стену. Юхим даже не пошевелился. Он спокойно стоял себе и покуривал, пока Заяц не выдохся. Потом он выплюнул окурок и раздавил его ногой.

— Ну а теперь покажу, как у нас бьют.

Гляжу, а его кулак уже гудит у нашей хаты. Он ударил бедного Зайца всего один раз, и тот очутился на земле с полным ртом крови и выбитых зубов.

Его отливали водой.

Но Кричун был ребёнком по сравнению с Серёгой Дюжкой, которого боялось всё село.

Когда он дрался, то не вырывал кольев из тына, а ухватится за тын — и нет тына, ухватится за ворота — и нет ворот. А когда сбивал противника с ног, то брал его обеими руками за штаны и за пиджак и бил о землю.

Иду я как-то по «чугунке». Гляжу, а возле будки куча народу. Подхожу ближе, и — о ужас — наш непобедимый Серёга лежит весь мокрый и избитый. Он был пьяный, и какой-то мужик сбил его с ног кизиловой палкой.

У Серёги было два брата. Они работали на заводе, каждый — по сажени роста. Ночью они пришли к хате того мужика, который побил Серёгу, и стали его вызывать.

Мужик этот был храбрый и находчивый. Он взял большую макитру и, держа её перед собой, открыл дверь. От града камней макитра разлетелась на куски, в его руках осталось только донце…

Старый Гавриленко работал в карьере и был большой выпивоха. Он часто танцевал под аккомпанемент моей гитары до тех пор, пока мои пальцы не могли уже касаться струн, и всегда перетанцовывал меня.

Наш сосед, валах Арифей, повздорил с ним, но, будучи слабосильным, отомстил Гавриленко вот как.

Была поздняя осень, и во дворе стояли огромные лужи.

Гавриленко попросил у Арифея четвертак на водку, но тот пообещал поставить полбутылки, если Гавриленко искупается в луже.

И Гавриленко согласился.

Подошёл к луже и погрузился в неё по пояс.

Арифей стоит на сухом, пританцовывает от радости и кричит:

— Ныряй с головой!

Гавриленко нырнул.

— Ныряй ещё.

Трижды кричал Арифей, и трижды нырял в лужу старый Гавриленко. Так отомстил Арифей.

А Гавриленко выпил и на следующий день как ни в чём не бывало отправился в карьер рубить мел.

XXV

Дядька Кирилл Науменко, муж тётки Гаши Холоденко, троюродной моей тётки, был спокойный и молчаливый труженик. Он много лет работал на заводе, но имел и клочок земли. Батраков у него не было. Вместо них, фактически как батраки, день и ночь работали его сыновья Ягор и Ульян.

Ульян вечно что-то мастерил на подворье или в хате, и я никогда не видел, чтобы его руки не были заняты.

Такой же был и Ягор.

Он прекрасно, с мечтательно-соловьиным вдохновением пел: «По синим волнам океана» Зейдлица в гениальном переводе Лермонтова (или, кажется, Гёте в переводе неизвестного автора):

Оружьем на солнце сверкая,
под звуки лихих трубачей,
по улицам пыль поднимая,
проходил полк гусар-усачей.

У него был полный сундук книжек, которые все перечитал.

Он был добрым и отзывчивым, не отказывал мне. Особенно мне понравилась одна книжка про разбойников и их песня:

Я твой, когда заря востока
моря златит.
Я твой, когда сапфир потока
луна сребрит.
Я твой…

(тут я не помню)

когда пришлец блуждает
в горах в седом тумане…

и конец:

И в хоре звёзд рубиновых мелькает
мне образ твой.

Как ни странно, но песня «Оружьем на солнце сверкая»:

А там, чуть подняв занавеску,
чьих-то пара голубеньких глаз…—

которую пел Ягор, и конец песни разбойников оказались духовным толчком для исканий моего юношеского сердца, когда я в третий раз влюбился, уже не в серые и карие, а в голубые глаза и представлял их себе так же, как тот разбойник в горах, когда в море звёзд за раздвинутыми моим воображением стенами казармы её лицо, огромное, как небо, склонялось надо мной и тёплые, родные губы с ощущением физической реальности прижимались к моим горячим и жадным губам…

XXVI

Шёл июнь 1914 года…