Третья рота

Пианистка всегда играла одну вещь, где был такой аккорд, от которого внутри у меня всё гремело и я с безумной ясностью представлял себя птицей, рвущейся в синий простор, куда ей уже никогда не взлететь, на крыльях у неё следы смертельных ран… Она бьётся в тоске, из последних сил тащится по земле, оставляя на ней пятна крови и перья…

Только теперь я узнал, что вещь эта называется «Раненый орёл».

И летели дни, полные грусти, забытья, одиночества и буйства молодой крови.

Иногда я забывал о Констанции и тогда становился снова смуглым, весёлым селюком.

Нет, нет… Ведь когда я целовал девушку, то, закрывая глаза, представлял, что целую Констанцию.

По-прежнему шумел завод, но в пронзительных криках паровозов уже звучала тревога и гнев миллионов.

Мою тётку Гашку Холоденчиху в молодости соблазнил и бросил один парубок Михайло. Тогда её брат Федот поймал его и врезал по левому уху так, что из правого брызнула кровь.

Михайло женился на Гашке и вскоре умер.

Федот жил за «чугункой» возле Вовчеяровки. Его сосед, сторож заводской бани, выбирал всю воду из Федотова колодца и поливал свой садик, а Федотовой семье не оставалось даже для питья. Они часто из-за этого ссорились.

От слов перешли к делу. И однажды высокий Федот насел на маленького банщика и стал его избивать. Ясно, что банщик долго бы не продержался. Но он вытащил нож и пырнул Федоту в сердце. И великан встал, сделал три шага с ножом в сердце и с криком: «Ох, Химка, меня зарезали!» — упал на землю.

Банщика судили и оправдали. Он и теперь жив, ходит по Третьей Роте, петухом поглядывая на Федотовых сыновей-великанов.

Федька Горох стал налётчиком и ходил только ночью, вечно озабоченный, бледный и насторожённый.

Ларька поступил в художественную школу, жил в городе и рисовал кухарок, а они за это его кормили.

На каждой станции стояли отряды оккупантов. У них были могучие кони, и оккупанты восседали на них словно вылитые из меди. Гордо звучали по городам Украины чужие песни завоевателей.

Я повёз свои стихи в большой город.

Одинокий и потерянный, бродил я в гомоне толпы и звоне трамваев, а в голосе всё звучали слова полузабытого поэта:

И только кашель, только кашель
терзает, пенясь и рыча,
набитое кровавой кашей
сухое горло палача.

Ночевал я на вокзале, и меня там обокрали. Утащили мои стихи и бельё. И я снова вернулся в село.

По перрону нашей станции я шагал так нервно и размашисто, что вооружённый немецкий постовой с гранатами за поясом испуганно повернулся ко мне.

XXXV

Каждый год 14 сентября у нас бывает ярмарка. А вечером хлопцы идут на улицу к девчатам.

Я не знал, что из Лисичего к нам приехал карательный отряд и что запрещено позже десяти вечера выходить на улицу. Но, очевидно, если бы и знал, то всё равно выходил бы. Вы же понимаете — тёплые сентябрьские ночи и девчата… Смех под звёздами, сладостные пожатия горячих и жадных рук.

Я почему-то смеялся больше всех, смеялся так, что хлопцы говорили:

— Ой, Володька, должно, не к добру смеёшься, битым будешь…

Я не обращал на это внимания и смеялся, смеялся…

Расходиться начали в десятом часу.

Иду я по Красной улице. И до хаты уже остаётся шагов сто, как вдруг вижу, летит всадник и немилосердно лупит нагайкой человека, а тот истошно кричит от боли.

Я иду спокойно. Думаю — кто-то проворовался на ярмарке, а мне-то что… Иду и не заметил, как оказался в кругу всадников…

— Ты кто?

— Володька.

— Откуда?

— Так отсюда. Вот и хата моя. Видите, окно светится?

— А оружие у тебя есть? — говорит всадник и, наклонившись, ощупывает мои карманы.

А другой всадник склонился ко мне да как перетянет нагайкой раз, другой… И всё норовит по лбу, а я отклоняюсь чуть в сторону, и он попадает по плечу.

— За что?

И наезжает на меня конской грудью их красавец капитан и кричит мне:

— Беги, сукин сын, не то пристрелю, как собаку!..

Я бегу, а он за мной… Да разве от коня убежишь…

Я перемахнул через забор и затаился. И вот слышу:

— Ах вы, буржуазные лакеи, так вас и так…

Кричит уже избитый хозяин гостеприимного двора, где я спрятался, рабочий Свинаренко.

Рабочие возвращались после десяти с завода, а каратели стали их лупить, как и всех.

Конечно, кричал он это, когда казацкие кони стучали копытами уже далеко внизу по Красной улице.

А наутро… У всех хлопцев шишки, у кого на лбу, у кого на виске. На что уж Сашко Гавриленко, хоть и на костылях, а парень красивый, его любили валахские молодицы — правда, за то, что у его отца пивная, — так и того не пожалели. Он кричит:

— Я инвалид…

А они его шпарят…

Я уж рад и тому, что у меня хоть и багрово-синие подтёки кругом, но под френчем не видать.

Ну а в ноябре — восстание.

Рабочие обезоружили карательный отряд и красавца капитана, что гнался за мной, посадили его на проходной в конторке. И каждый рабочий, идя на работу, мог поглядеть на него, плюнуть и дать свою характеристику — языком и ногами… А у нас характеристики очень меткие.

Потом в село прибыл 3-й гайдамацкий полк. Расстреливает карателей, обезоруживает немцев…