Третья рота

Второй курень выгрузился и после нескольких атак выбил григорьевцев из села… До самого сахарного завода бежали григорьевцы… Полк весь проскочил… Только деньги григорьевцы всё же отбили.

Когда казаки второго куреня после первой неудачной атаки удирали к эшелону, из одного двора выбежала бабуся и стала их ругать…

На станции Цветково или на какой-то другой ближайшей к ней станции наш пьяный сотенный начал стрелять прямо в толпу и ранил какого-то штатского в бедро, просто так, ни за что.

В Христиновке в стороне от нас шла стрельба с броневиков, но мы в бою не участвовали.

Через Жмеринку мы проскочили под видом эшелона сыпнотифозных (на вагонах мелом было написано: «Сыпной тиф»), хотя ни одного больного тифом у нас не было. Мы смеялись, играли в карты и пили спирт, разводя его водой.

Пьяный коптер даёт мне кружку спирта. Я спрашиваю:

— Разведён?

— Разведён, разведён…

А в кружке-то не видно. Я залпом выпил, и как внутри всё загорится… будто кто-то начал рвать множеством раскалённых железных когтей желудок и кишки… Я проходил когда-то в сельскохозяйственной школе (на ст. Яма): если купоросное масло или азотную кислоту разводить водой, то сила их слабеет. Я быстро стал пить воду, много воды. Полегчало.

Каким бы пьяным я ни был, я всегда оставался тихим, смирным, только плакал украдкой по своему селу и Констанции… И мне было неприятно, когда пьяные казаки начинали разоряться, драться и орать так, что их приходилось связывать.

ХLI

Проскуров. 15 февраля 1919 года.

Вечер. Старшины сказали, чтобы мы не раздевались и были наготове. Нас хотят разоружить.

И пасмурным утром, когда закричали: «К оружию», — я в башмаках на босу ногу выбежал последним. Туман. С правой стороны перед нами — пивной завод. Напротив в низине залёг враг. Это восстал против нас за власть Советов наш 15 белгородский конный полк.

На правом фланге началась стрельба… В деле — пулемёты, орудия, гранатомёты…

Мы ещё не получили приказа стрелять… Мне не страшно, но только всё напряжено, мои нервы натянуты до отказа, как струны на гитаре… Уже и не нужно, а кто-то их всё подтягивает и подтягивает… И кажется, меня вот-вот разорвёт…

И вот мы открыли огонь… Пулемёт рядом со мной строчил так яростно, что аж лента выскакивала из коробки. Кто-то из наших стал бросать гранаты…

— В атаку!

Когда мы добежали до вражеских позиций, там не оказалось никого, лежали только трупы казаков…

Один из них, к которому я подбежал, был ещё жив. Рядом с его головой чернела воронка от разрыва гранаты… Из головы текла кровь, с губ слетели слова:

— Не убивайте… я ж такой, как и вы…

Это были казаки, украинцы, наши…

Старшины агитировали большевиков-украинцев не воевать против нас, ведь мы говорим на одном языке и мать у нас одна — Украина…

Большевики не слушали их и били нас в хвост и в гриву, пародируя слова нашего гимна (мотив которого, кстати, на фоне кошмарного отступления казался мне действительно похоронным):

— Ще не вмерла Украіна, а тільки смердить…

И стали приводить к нам казаков из необученной части белгородского полка, захваченных на станции, которые никакого отношения к восстанию не имели, и расстреливали за моей спиной…

Белгородские казаки все были в полушубках. Их раздевали до белья и по приказу куренного Коломийца расстреливали. Командиром полка был тогда Маслов.

Расстреливали добровольцы. Они брали у расстрелянных не только одежду, но и часы, ножички… Один сказал: «За что вы нас расстреливаете? Мы ведь такие же, как и вы…»

А второй, когда его раздели и сказали: «Беги!» — перекрестился и закричал: «Спаси меня, матерь божья!..»

— Спасёт, мать е… — ответил гайдамака и выстрелил в затылок казаку.

Мне было неприятно смотреть, как пулей сносит почти полголовы. Это так неэстетично… Ну ладно была бы просто дырочка, как от японской пули. Японцы культурнее нас… А то лежит расстрелянный на снегу, а голова его, как ломоть арбуза, странно вгрузает в снег…

Мимо меня повели расстреливать кавалериста. Он в длинной шинели невозмутимо и задумчиво шёл на смерть, и только шпоры его одиноко позванивали…

Мы идём дальше. Наступаем на белгородские казармы…

Залегли в цепь. Позиция плохая. Вокруг лишь чистое поле.

Позади меня лежат расстрелянные, и я всё отодвигаюсь в сторонку, чтоб не лежать напротив расстрелянного.

Да. Когда мы смяли цепь белгородцев, был ещё туман, и за углом заводского забора показался казак с винтовкой и в полушубке. Мы думали, что это наш, и зовём его к себе, машем руками… А он робко и нерешительно остановился, потом побрёл к нам. Дозорные подошли к нему. Он покорно отдал им винтовку. Они его раздели и расстреляли…

Ах! А я ж махал ему рукой…

Лежим.

И вот прямо на нас быстро мчится туча… чёрная и грозная.

Конница.

Враг наступает…

На левом фланге, у кургана, стоит полковник и командует:

— Прицел двадцать четы-ы-ы-ри…

И когда левая рука моя тянется к прицельной рамке… «Беги!» — кричит моё тело… Но все лежат, не убегают, и я вжимаюсь, прикипаю к снегу, вытянув готовые к стрельбе руки…