Третья рота

— Профессор, что же вы посадили меня с безнадёжными!

Однажды, когда мне стало известно, что больным делают рентгеновские снимки мозга, я попросил профессора и мне сделать такой снимок.

Он показал на свой лоб:

— У вас здесь всё в порядке.

Я:

— Зачем же вы здесь меня держите?

Он:

— Инструкции.

Мне всё стало ясно.

И я решил убежать с Сабуровой Дачи.

На больных было только нижнее бельё, халат и тапки. Мне же по моей просьбе профессор разрешил вернуть рубаху, штаны и башмаки.

Дежурила хорошая сестра, студентка, любившая мои стихи, она и разрешила мне выйти погулять во двор. Сумасшедшие, как правило, убегали через пролом в стене, и санитары быстро догоняли их.

Я же прошёл через ворота, и сторож пропустил меня, подумав, что я один из сотрудников Сабуровой Дачи.

Между прочим, врачи утешали меня, что на Сабуровой Даче лечился Гаршин[72]. Мол, это честь мучиться там же, где мучился Гаршин.

Санитары, конечно, шарили по оврагам, разыскивая «сумасшедшего» Сосюру, а я подошёл к трамвайной остановке, которая находилась метрах в ста, а может, и больше, от Сабуровки, и приехал домой.

Дома, естественно, паника.

Было уже темно, и в коридоре я зацепился за цинковое корыто. Жены не было, а сестра её, Сима, истеричная особа, подняла страшный крик, подумав, что я крушу квартиру.

Один только сынок мой, двухлетний Вова, светло улыбнулся и пошёл ко мне на руки. Он очень обрадовался мне. Жена и её сестра считали меня безнадёжным сумасшедшим, потому что так им сказал Хаим Гильдин.

Между прочим, перед моим побегом профессор сказал мне, что дальнейшее пребывание в его отделении будет меня угнетать. Так что я убежал не только потому, что сам этого захотел.

И вот пришёл за мной (Сима куда-то убежала, и я остался один с сыночком на руках) санитар. Это был волосатый и широкогрудый гигант, похожий на троглодита, с тупым и равнодушным узколобым обличьем дегенерата. Я взял плитку из-под электрического утюга и сказал, что расколю, как дыню, его пустую башку, если он прикоснётся ко мне.

Сынишка плачет и ругает обезьяноподобное чудовище и машет на него маленькими ручонками, а тот насторожённо сидит на диване и всё делает такие движения, словно его бьют током ниже спины, готовится броситься на меня, но плитка из-под утюга, обращённая к нему остриём, останавливает его.

И он сидит, готовый навалиться на меня горой своих мускулов. Глаза у него горят, как у волка, который выжидает удобной минуты…

А сын всё плачет, и кошмарная ночь заглядывает в окно.

Такое напряжение не могло длиться бесконечно, вот-вот должно было случиться что-то страшное.

И санитар это чувствовал, ибо глаза мои тоже горели огнём, и, наверное, ещё более диким, чем у него. Но я изо всех сил сдерживал себя, чтобы не броситься на него и не ударить остриём плитки так, чтобы впилась в его ненавистный череп.

Я знал, что он — машина, тупой исполнитель, и этим сдерживал себя.

Наконец вошёл Иван Кириленко и стал уговаривать меня вернуться в сумасшедший дом.

Приближалась партчистка, и я товарищам говорил (до психдома), что выступлю против Микитенко, потому что он скрыл от партии своё социальное происхождение, что он сын кулака, а не бедняка, как писал в анкете.

Мне же люди все рассказывают.

Это было невыгодно Микитенко, и меня сделали сумасшедшим. А Куличок ненавидел меня за мои «уклоны» в национальном вопросе, хотя сам он любил свою национальную мелкую буржуазию.

Когда мы обсуждали устав ВУСППа и Хаим Гильдин внёс предложение записать пункт о борьбе с еврейским шовинизмом (председательствовал Кулик), то Кулик сказал, что такой пункт не стоит включать в устав, потому что это «нетактично».

Микола Терещенко смущённо улыбнулся и поддержал его.

А я выступил и сказал:

— Если мы этот пункт не включим в наш устав, то будем не пролетарской организацией, а мелкобуржуазной. Партия и этот пункт написала на своих знамёнах, а Кулик хочет, чтобы мы были выше партии?!

Но прошло предложение Кулика.

Гильдин молчал.

И ещё: товарищи, шутя между собой, говорили, что «сумасшедший Сосюра пишет стихи лучше, чем нормальный Кулик».

Раньше я уже писал, что голод на Украине и травля, возглавленная Микитенко, довели меня до психического заболевания.

Это было почти так. Я был почти сумасшедший, моя взбунтовавшаяся душа могла вот-вот перехлестнуть за грани сознания…

Между прочим, когда на чистке т. Скуба (а я был тогда в психдоме) спросил Микитенко, правда ли, что он сын кулака, Микитенко ответил:

— А кто вам это сказал?

Скуба:

— Сосюра.

Микитенко:

— Так ведь Сосюра сумасшедший!..

И этим отвёл от себя удар.

Я возвращаюсь к своему побегу.

— Это же правда, что Микитенко скрыл от партии своё социальное происхождение? — спросил я Кириленко.

Кириленко:

— Правда, но об этом ЦК знает. Своей творческой деятельностью он реабилитировал себя.

Я:

— Напротив, своим творчеством он ещё сильнее усугубил преступление сокрытия от партии своего социального происхождения.

Я имел в виду его пьесу «Дело чести», которую я резко критиковал в товарищеской среде, а Микитенко за это смотрел на меня как на классового врага.

— Так ты не возвращаешься обратно? — спросил меня Кириленко.