Третья рота

Нас погрузили в эшелон — собственно, мы уместились в одном вагоне — и отправляют в лагерь военнопленных на Жмеринку.

Мы едем и поём:

Ревуть, стогнуть гори, хвилі…

У старшин на глазах слёзы…

С какой грустью мы выводили:

Де ж ви, хлопці-запорожці,
сини славні волі?
Чом не йдете визволяти
нас з тяжкой неволі?..

И мне казалось, будто наша кавалерия, нет, не она, а отряд запорожцев гонится за эшелоном, чтобы освободить нас. Но освобождать нас было некому.

Симферопольцы говорили, что «Коршун» один захватил в Проскурове два вагона николаевских денег…

Да, когда мы вступили в Проскуров, в газете, специально посвящённой нам, я прочитал:

На вас, завзятці юнаки,
борці за щастя України,
кладу найкращії думки,
мої сподіванки едини.

Хай кат жене, а ви любіть

свою окрадену країну,
За неї тіло до загину
і навіть душу положить…

И удивительное дело, когда я вступал в бой с красными, то никакого энтузиазма у меня не было, а тут появилось что-то похожее на него — ведь мы хоть и краем, но помогаем красным, с которыми боёв тогда уже не вели.

Я думал, мы будем отступать на Старо-Константинов и там соединимся с красными.

…В Жмеринку нас привезли вечером и сразу же повели в казармы. Из открытых дверей казармы ударил такой тяжкий дух, что мы отхлынули назад. Но ударами прикладов нас заставили войти.

Словно дрова, лежали трупы тифозных и больные. У всех от голода восковые лица и тоненькие ножки… Над головой нары в один настил, и оттуда на меня сыплются тифозные паразиты.

Я лёг.

Пленный! Такое дикое и жуткое слово… На своей земле — и «пленный»!

Нас отпускали просить хлеб у крестьян.

Да! Когда в Деражне нас переписывали, к столу подошёл наш бунчужный с крестом Георгия первой степени на груди.

Полковник сказал:

— Как же вам не стыдно: Георгиевский кавалер — и петлюровец.

— Цэ выпадково, — ответил бунчужный.

— Что это значит?

— Случайно, — пояснили ему юнаки.

Если в канцелярии узнают, что среди пленных есть казаки из шестой Запорожской дивизии, то их расстреляют, как и махновцев, которые где-то под Уманью вырезали и потопили почти весь Симферопольский полк.

Один пленный сказал мне, что он махновец из Успенского полка.

Я не выдал его.

Не расстреливают только беспартийных, большевиков и петлюровцев.

Я же бывший гайдамак.

Что, как Мороз выдаст?!

Но Мороз не выдал, хотя часто этим угрожал и шантажировал меня.

Я заболел тифом.

Одесса.

С вокзала по грязи, босой и с высокой температурой, пошёл смотреть море.

Оно почти замёрзло, и над ним тихо летали чайки…

Повезли в госпиталь.

Лежу на белоснежной койке покорно и тихо, весь в огне…

Рядом стонет и мечется больной, сиделка ставит меня ему в пример, мол, у меня температура выше, я лежу смирно, он же с меньшей температурой покоя ей не даёт…

Обход.

Входят врач и сестра милосердия.

Сестра глянула на меня, побледнела и едва не упала без чувств. Её поддержал врач и вывел.

Потом она входит к нам, смотрит на меня и говорит:

— Как же вы меня испугали!

Оказалось, что я похож на её погибшего на фронте жениха, офицера.

Я — в изоляторе. У меня возвратный тиф, второй приступ. Первый был в дороге.

Она говорит:

— Я вас беру к себе в палату. Хоть несколько дней будете напоминать мне о прошлом.

Она привела меня в свою палату, дала мне ещё своё ватное одеяло. (У всех по одному. Влажно, сыро. Рядом со мной каждую ночь по два, по четыре умирают.) Носит мне консервы, конфеты… и все как-то странно смотрит на меня и целует. Её жених, как и я, учился в сельскохозяйственной школе.

У меня на груди, после тифа, абсцесс — и меня переводят в хирургический госпиталь, расположенный в греческой духовной школе, или семинарии.

В госпитале среди раненых лежали и красные из Таращанского полка и другие. Они рассказывали, что когда белый десант захватил Одессу, то многих тяжело раненных красноармейцев вышвырнули прямо на улицу.

Красные вот-вот захватят Одессу. Эвакуация.

С одним красноармейцем я очень подружился. Он признался мне, что он коммунист и что у него есть документы из ячейки, хотя я и отрекомендовался ему как бывший петлюровский юнкер. (Этот товарищ потом учился со мной в Артемовке[17]). Он был схвачен белыми и мобилизован. Один из офицеров части пронюхал, что он коммунист, но не имел неопровержимых фактов и вроде бы случайно прострелил ему ногу. Ногу ампутировали.

Когда меня хотели, как «юнкера», эвакуировать в Египет, он не советовал мне ехать, сказал, что я такой же юнкер, как он деникинец. И я остался.

Корабли Антанты бьют по красным лавам…

Над городом свистят снаряды…

Красные близко…

Привозят раненых офицеров, их начали теснить на окраинах.

Один кавалерист колотит обрубками рук в живот сторожа, который от ударов только подпрыгивает всем телом на койке…

Офицеры, которых не успели эвакуировать, лежат бледные, бледные…

А один офицер не выдержал и сказал:

— Ух… страшно…