Третья штанина

– Васильева? – нежно спросил я, как будто не веря глазам. И обнял ее.

– Привет, – сказала она.

Она раскрыла зонтик, и мы пошли в сторону ее дома. Вернее, в сторону остановки, с которой можно было уехать. Она расспросила меня немного про Москву, про мой провал во ВГИК, все эти ничего не значащие для нее и меня сейчас вещи. Я немного рассказал ей. Я говорил с ней, пытаясь в это время нащупать что-то важное. А потом вдруг мне захотелось сказать, и я сказал:

– Я очень много думал о тебе, мне кажется, что нам надо пожениться, ты выйдешь за меня замуж?

– Конечно нет, – сказала Васильева.

– Я думал, ты любишь меня. Ты же плакала, когда я приходил на экзамен. Я тогда хотел остаться с тобой, но не решился.

Мы шли под зонтом под руку с Васильевой последний раз, лето заканчивается, и Васильева мне говорит вдруг-таки:

– Я плакала не из-за тебя.

– Вот как? – говорю.

Может, даже у меня получилось таким тоном, типа: «Ну, конечно, из-за кого тебе еще плакать, глупая, я все про тебя знаю, из-за кого, как не из-за меня?», но надеюсь, что не получилось.

– Вот так, – говорит Васильева.

– А из-за кого?

Васильева остановилась, и мы посмотрели друг другу в глаза. Между драматическим театром и общественным туалетом она мне сказала:

– Я плакала, потому что узнала, что у меня рак.

Ей было восемнадцать лет. Я смотрел на Васильеву, пытаясь понять, о чем вообще она говорит.

Рак головного мозга.

Мы пошли дальше. Васильева рассказала мне, что летом, пока я был в Москве, мать сделала ей наскоро поддельный загранпаспорт, как-то так; а потом они поехали в Тибет, что ли, я не очень понимал, блохи-мысли скакали, по тысяче штук блох на каждый квадратный миллиметр мозга. И вот они ехали с матерью, нервная поездка, Васильева все боялась разоблачения и ареста. Потом она курила какую-то траву с монахом-целителем целый месяц. Он лечил ее различными процедурами, в общем, скоро мы все узнаем, подействует это лечение или нет.

Потом мы помолчали. Уже на остановке я сказал:

– Я хочу быть с тобой.

Васильева ответила:

– Какое-то время ты ждешь человека. А потом перестаешь ждать. Потом он для тебя перестает существовать.

Когда подъехала маршрутка, я спросил:

– У тебя есть кто-то?

Васильева поцеловала меня в щеку и уехала.

Этот факт – или эта данность – для меня оказался важным: рак может пролежать в холодильнике много месяцев, а потом, когда его положишь отогреваться, вдруг начнет шевелиться.

Это тот самый случай. Я выдумал историю и тогда-то засунул этого сраного рака в морозилку. Вот что все это значит. Лежит себе рак в морозилке, а потом вы его вытаскиваете, и он ползет дальше. За все будешь наказан, все взаимосвязано, и мы все взаимосвязаны. Лежала так моя невинная байка, мой глупый актерский этюд про то, какой я несчастный, а тут, хлоп, байку достали из морозилки, у нее появились ноги и руки, и она ожила, и, чтобы наказать меня, были наказаны невинные. Всегда имей совесть, скотина, всегда поступай по совести, и будет все правильно. Это не совпадение, это драматургия. Как говорил наш мастер по режиссуре Басалаев, старый добрый Басалаев, срезавший в конце концов бородавку с носа, каждое действие должно вызывать контрдействие. ГОСПОДИ БОЖЕ МОЙ, Я САМ ПО ГОРОСКОПУ РАК. Такие буквы перебегали мне дорогу. Об этом я думаю, плачу, иду от остановки до дома, а еще фоном, короткими кадрами, параллельным монтажом, идет совсем другая привязка к слову «рак», как второстепенная линия в фильме. Один раз мы с приятелем и его матерью ездили в большой оптовый магазин. Он ей должен был помочь все перетащить, а я поехал за компанию. Себе мы купили пива, и приятель вдруг решил, что хорошо бы поесть раков, что в этом-то магазине они должны быть. Я их с детства не ел. Мы пошли в рыбный отдел, но раки там сидели в большом аквариуме, бедные-несчастные кансеры, смотрели на нас через стекло, без всякой надежды.

– А есть тут мертвые раки? – спросил я.

– Нет, наверное, – говорит приятель, – их так обычно закидывают. Но можем попросить, чтобы их убили.

– Не стоит, – говорю, – я думал, что они будут мороженые, закинул и ждешь. А так не хочется.

– А если попросить маму, чтобы их сварила? – спросил приятель.