Третья сила. Россия между нацизмом и коммунизмом

Недолгие месяцы пребывания с этой стороны, вне гипнотизирующего влияния НКВД, освобождали людей от внушенного им психоза и делали способными к более реальным оценкам. Невозможное там начинало казаться возможным здесь. Годы ожидания и месяцы подготовки и организации Движения характерны ростом веры в свою правоту и победу своего дела.

Эти чувства руководили солдатами первой дивизии во время похода из места формирования на восток, навстречу Красной Армии, эти же чувства доминировали и во всех массах Движения.

С востока, вслед за героем русским солдатом, шел торжествующий побеждающий коммунизм. До встречи с ним оставались считанные дни. И вот тут, где-то в последние дни, произошел еле заметный сначала перелом.

В душу каждого гипнотизирующими глазами удава заглянул многолетний страх. Страх не наказания, не физической смерти, а страх за дерзость выступления, за вызов на единоборство многолетнего и, опять казалось, несокрушимого врага. Советская власть, НКВД, двадцать лет культивируемого ужаса и бессилия вступили в свои права. Этот страх больше, чем страх перед физической смертью.

Из страха перед этим страхом люди тогда кончали самоубийством, точно так же, как и позднее в дни насильственной репатриации. В этом затянутом психологическом узле нельзя было обнаружить отсутствия мужества вообще. В боях за освобождение Праги солдаты и офицеры дрались, как львы, может быть, потому, что дрались против немцев.

Но эти же самые солдаты и офицеры фактически не оказывали никакого сопротивления, когда два дня спустя в их ряды стали просачиваться сначала в одиночку, а потом небольшими группами советские агитаторы и пропагандисты, зовущие переходить на ту сторону, т. е. на верную смерть. Болезнь — размагничивающейся воли, апатии — можно было видеть в те дни за немногими исключениями и на членах руководства и, пожалуй, чем выше, тем больше.

На каждом отражается это по-разному, но у всех один общий, еле уловимый штрих- обреченности, обреченности и дела, которому были отданы все силы, все лучшие чувства и мечты, и обреченности личной.

Не потому, что о погибших принято говорить или хорошо, или ничего, нужно констатировать, что ни обывательского малодушия, ни раскаяния, ни каких-либо забот о спасении своей жизни не было проявлено почти никем. Боль за большое общее дело заглушала всё.

Обаятельный, для всех доступный, отзывчивый и добрый Василий Федорович Малышкин осаждаем в эти дни бесконечным количеством людей, потерявших голову.

Среди них и друзья, и вчерашние враги. Для каждого из них находится у него и слово ободрения, и помощь, но над всем этим, как натянутая до отказа струна, боль за общее дело, поставленное волею судеб на край гибели.

Рыцарски непреклонный, волевой и целеустремленный Михаил Алексеевич Меандров предпринимает героические усилия для осуществления своего плана — устремления воинских сил и кадров Движения на юг, на соединение с партизанами Драже Михайловича, чтобы потом вместе с ними бороться за освобождение Югославии и вместе идти дальше. Он был всегда сторонником так называемого южного варианта, т. е. при удаче выступления двигаться к южной границе России, через Болгарию и Румынию, в которых коммунизм к тому времени уже показал свое лицо, а не на север через Польшу, как думало большинство.

Георгий Николаевич Жиленков, раньше всегда собранный, всегда работоспособный, отчетливый и пунктуальный, в эти дни неузнаваем, ко всему равнодушный, отсутствующий.

Если верить молве, два человека из всех известных мне сломились под тяжестью тех трагических дней и пошли с повинной к врагу, к большевизму — генерал Благовещенский и генерал Закутный.

Первый — человек тяжело больной, всегда раздраженный, активного участия в Движении никогда и не принимавший.

Второй был заведующим отделом Социальной помощи. Закутный в те последние дни неуловимо ускользающий от всякого разговора и не смотрящий в глаза. Говорят, позднее он явился сам к советским офицерам со списком известных ему участников Движения. Если это было так, то в те дни эти списки он, наверное, и составлял. Если это всё верно, то можно почти утверждать: ни тот, ни другой не были советскими агентами.

Их сломили последние дни и толкнули на этот шаг. То, что потом они были убиты вместе со всеми другими, в какой-то степени подтверждает это предположение.

При мимолетных встречах в те дни со многими знакомыми и друзьями я всегда невольно вспоминаю рассказ моего друга, серба Ратки Живадиновича, слышанный мной в Вене, и последние слова этого рассказа: «Отлетела душа». Рассказ настолько характерный и интересный для понимания массового психоза, что привожу его целиком.

— Через несколько дней после первого удара по Югославии, — рассказывал Ратко, — несколько рот 2-го Железного полка Югославской армии, так же без руля и без ветрил, как и многие, бродили по Сербии. 2-ой Железный был одним из лучших полков армии, в скитаниях не пошатнулась дисциплина, не было заметно никаких следов разложения.