Третья Варя

Долго мыла у печки под рукомойником руки, терла мочалкой. Подобрала волосы и села возле деда. Дымчатый кот вспрыгнул на лавку и, выгибая спину, терся о ее плечо. В зеленых глазах его сверкали искры, как у заправского сказочного кота, который только и выжидает случая начать свое колдовство.

— «…Что бы ни стало со мной, пускай мне назначены гибель и смерть, пускай наши страдания останутся безвестны, никогда не раскаюсь в своем решении! Вокруг себя я вижу терпеливых, каждодневных героев, простых, без громких слов. Так и я буду записывать все, просто, без громких слов…»

Клавдия наизусть читала из Записок. Когда дед рассказывал Варе историю ее прабабки Варвары Викентьевны, он тоже читал наизусть отдельные места из Записок. Он их помнил, хотя, с тех пор как Записки пропали, прошло более двадцати лет.

— «…Сколько геройства увидела я, сколько подвигов!» — читала Клавдия.

Дед молчал. Под окошко прилетела пышная птичка с растопыренными перышками на розовой грудке, попрыгала снаружи на подоконнике. Кот повернул голову к окну, расширил глаза, брызнул зелеными искрами. Птичка стукнула клювом в стекло и улетела.

— Знаю, как вам драгоценны Записки! — сказала Клавдия.

Ей было семнадцать лет. Босоногая и быстрая, она летала из конца в конец по селу, проверяла по поручению председателя готовность колхозников к встрече школьного интерната, эвакуированного из Москвы в июле 1941 года. В Привольном нет такого большого помещения, где можно бы поместить восемьдесят приезжих ребят плюс десять учителей и пионервожатых всех вместе. Постановили размещать по избам. Кто пускал добровольно, кто по разверстке.

Клавдия с матерью рады были взять на постой интернатских в свою осиротевшую избу. Мужчин проводили в армию. Троих в один день. Опустела изба.

В ожидании москвичей Клавдия вымыла полы и стены. Навязала букеты цветов, наставила на столе и окошках в глиняных кринках. Утром, в день приезда, сбегала в лес, на вырубки, набрала земляники. Мать затопила в печи молоко, спустила в погреб корчажку: приедут интернатские, угостятся холодненьким, неснятым, с коричневой сладкой пенкой в два пальца.

Они приехали за полдень. Их привезли со станции в грузовых машинах, остановили возле правления. Собралась толпа. Женщины, ребятишки. Поглядеть: какие такие эвакуированные? Еще в диковинку было.

Они были в красных галстуках, пыльные, иссиня-бледные, словно из больницы. Словно выпавшие из гнезда птенцы. Молча жались друг к дружке. Их старшие, тоже в красных галстуках, едва из машин, суетливо принялись хлопотать, требуя от председателя колхоза отдельное помещение для интерната, чтобы блюсти гигиену.

— Нету у нас дворцов. Не ожидали таких важных гостей, возвести не успели, — угрюмо отказал председатель.

Начальница интерната с длинным унылым лицом сразу пала духом от его неприветливости.

Закудахтала:

— Куда же, куда нам?

— Бабы… товарищи женщины, делите эвакуированных промежду собой, — велел председатель. И отвернулся.

Уж очень вид был у ребятишек растерянный. Что за война! Немец как через границу вступил, так и прет, так и прет. До чего же допрется?..

Клавдия обежала старших глазами и с одного взгляда выбрала себе пионервожатую. Нельзя сказать, чтобы пионервожатая, выбранная ею, была очень красива или заметно одета. Нет. Но что-то было в ней ясное, располагающее. Смотрела прямо. И вела себя не рохлей и не нюней.

Пионеры попрыгали из грузовика. Она поставила их в стороне, пересчитала, раздала мешки и рюкзаки, тому одернет рубашку, той поправит косичку — словом, она не бездействовала!

Клавдия поглядела — подошла:

— Как тебя зовут?

— Варя.

— А меня Клавой Климановой. Сколько их у тебя? Раз, два три… восемь. Давай ко мне. Уместимся.

Варя не стала колебаться и расспрашивать, как обычно это делают нерешительные люди: «А где? А что? А как?» Другие, боясь прогадать, все еще выбирали жилье, мучились сомнениями, а Варино звено уже располагалось в пятистенке Климановых.

— Набивать сенники!

— Стелить постели!

— Готовить мыло, белье! Живо!

И вот уже несется команда:

— По-стро-ить-ся!

Не желая в первый же день ударить в грязь лицом перед местными жителями, вожатая построила звено и повела на Оку отмывать усталость и дорожную пыль. Чистенькие, причесанные, они сидели после купанья вот за этим выскобленным, добела отмытым столом, на этих лавках.

Им нравились эти широченные лавки, бревенчатые стены с пазами, коричневые с цветочками деревянные ложки, глиняные миски, в которых дышали паром — только из печки — аппетитные кислые щи! Им нравилось, что их вожатая Варя с первого часа, нет — получаса, нет — первых минут так душевно и страстно подружилась с привольновской комсомолкой Клавдией Климановой, что всем им, эвакуированным из Москвы пионерам, о которых их матери проплакали, наверно, сегодня ночь напролет, стало хорошо в Привольном. Несиротливо.

— Марш, марш, писать письма домой! — скомандовала после обеда вожатая.

И, кажется, все ее пионеры, как один, написали в первом письме:

«Дорогая мама! Я здесь живу хорошо…»