Третья встреча

— Товарищ полковник, задание выполнено, — докладывал он. — «Бородач» и его сопровождающие прямо с работы торопятся к вам в гости. На квартире у него нашли парабеллум и другие интересные для нас вещи. Теперь «икс» не существует.

— Все немедленно везите сюда! — хотел очень спокойно произнести полковник, но от волнения в горле запершило, и получилось так, что приказание он отдал почти шепотом.

После разговора с Борисько он встал из-за стола и, заложив руки за спину, прошелся несколько раз по кабинету. В тот же миг в комнату непрошенно ворвался теплый ветер, затрепыхал портьерами, зашуршал на столе бумагами.

В воздухе уже пахло весной. Над землей, чуть ли не цепляясь за вершины далеких копров, торопились куда-то на север редкие серые тучи. Немного спустя разорвалось пепельное покрывало и в просветах появились блюдца синего-синего неба. Выглянуло утреннее солнце, рассыпав на полированную мебель горсть слепящих осколков.

Гриценко стоял у окна, а мысли его, будто легкие весенние тучки, неслись вдаль. Как странно бывает в жизни: десятки лет стремится человек к чему-нибудь, и все напрасно. Потом вдруг приходит минута, и человека осеняет открытие. Так случилось и с Гриценко. Пришла наконец и для него эта золотая минута, и сейчас ни смерть Горового, ни другие события уже не были для него загадкой.

В полдень Задирач под охраной был доставлен к Гриценко. Старик перешагнул порог кабинета так непринужденно, как будто зашел к себе в хату. Даже не сочтя нужным хотя бы бегло окинуть взглядом комнату, семеня ногами, он направился к столу. Вид у него был серьезный, деловой и вместе с тем безразличный. Но и в этом безразличии Гриценко сразу же уловил незаурядную натренированность.

Пока Задирач устраивался в мягком кресле, полковник еще раз внимательно оглядел благообразного сутулого старичка с взлохмаченной рыжей бородой, в слишком уж скромном ватнике и в чунях.

Старик перехватил взгляд и вопросительно посмотрел на чекиста.

— Смотрю на вас и не припомню, где мы встречались, — начал Гриценко.

Задирач пожал плечами:

— Кто его знает? На веку, как на длинной ниве, мало ли кого встретишь. Да разве же всех запомнишь? Можно и ошибиться.

— Что можно, то можно. Только когда встречаешь человека в третий раз, ошибки не бывает. Не так ли?

Старик ничего не ответил. Сидел и внимательно рассматривал портрет Дзержинского на стене. И казался таким спокойным, что его лицо напоминало маску.

— Ну, так догадываетесь, для чего вас сюда вызвали? — снова спросил полковник.

— Видно, здорово припекло, если с работы взяли.

— Хотел я поинтересоваться, как вам теперь живется. Не оскорбляют ли вас, не унижают?

— А как мне живется? Живу, как и все, кто на хлеб себе честным трудом зарабатывает.

— На родине своей давно были?

— А чего мне туда ездить? Родных все равно никого нет.

— Ну, а тут как пристроились? Наверно, нелегко приходится? Рассказывайте, не стесняйтесь. Мы с вами давно знакомы, думаю, объяснимся быстро.

— Что же рассказывать? Я человек простой, моя автобиография на одной странице поместится.

— На одной, говорите?

— Конечно.

— Ну, тогда рассказывайте и ту автобиографию, что на одной странице поместится.

Неторопливо, слово за словом, Задирач говорил о своем жизненном пути. Гриценко взял какой-то лист бумаги и, слушая старика, пробежал глазами по строкам.

— Ну и штукарь же вы, хотя и называете себя маленьким человеком, — громко расхохотался полковник, — Слово в слово пересказали то, что писали четырнадцать лет назад. Видно, хорошую память имеете.

— Да, на память не жалуюсь. — В глазах старика вспыхнули и мгновенно погасли злые зеленоватые огоньки.

— Вот видите, сами признаете, что память хорошая. А самого главного вы мне все ж таки и не поведали. Вероятно, из головы вылетело? Что же, бывает… Идите и припомните.

Когда арестованного вывели, Гриценко закрыл ладонями лицо и сидел так долго-долго. Он вспоминал события давно минувших дней…

III

Связка бумаг упала на слабое синеватое пламя — в комнате совсем стемнело. Через минуту листы скрутились и, извиваясь, покрылись бурыми пятнами. Из-под них выскользнули желто-горячие языки и сразу же на противоположной стене, в пустых раскрытых шкафах, задрожали теплые оранжевые отблески. Только лицо коренастого человека в военном кителе, с одной шпалой в петлице, присевшего на корточки перед огнем, даже освещенное пламенем, оставалось холодным и непроницаемым. Ни глухое бухание канонады, ни громыхание санитарных повозок, катившихся по мостовой, ни причитания женщин на улицах не вывели бы его из состояния глубокой сосредоточенности. Связками секретных бумаг он набил ненасытную утробу печки, отчего пламя в ней гудело, даже ревело. Освещенные оранжевыми отсветами огня, его высокий вспотевший лоб, крепко сомкнутые губы, квадратный с ямкой подбородок казались выточенными из красного дерева.