Третий экипаж (сборник)

Жена охотника за мясом пошла. На ней грудное солнце – женское украшение. Младшая дочь сказала: «С тобой тоже пойду мясо брать». Мать ответила: «Ты еще мала. Не ходи». Но когда вернулась, дочь к лосю сама тайно ушла. «О, Чомон-гул! О!» Сухой снег смела веткой с мертвой головы лося. «О, Чомон-гул! О!» Страшно стало. Мохнатое лицо лося открыв, смотреть стала, в мертвых глаз черноту смотреть стала. «О, Чомон-гул! О! Когда охотник тебя догнал, в твоем сердце худо сделалось. В твоем сердце боль встала». Вернувшись, сказала: «Теперь никогда не будем убивать и есть зверя». Отцу и братьям, всем соседям сказала: «Теперь никогда не будем убивать и есть зверя». Послушались. Стали голодать. Многие люди, обессилев, слегли. Мох сосали, плакали. Шамана позвали: «Зачем нам такое? Почему надо терпеть?» Шаман ответил: «Упомянутая девушка течение миров нарушила. Упомянутая девушка в смутную черноту глаз убитого лося смотрела. Сказала: «О, Чомон-гул! О!» Духи ее услышали. Теперь убивать и есть живое нельзя». Спросили: «Мы с этим что сделаем?» Шаман птичьи кости над огнем качал, потом ответил: «Упомянутую девушку убейте». – «Почему ее убить? Это будет худо». – «Если умрет – будет худо, – ответил шаман. – А если все умрем – будет совсем худо». Немедленно убили. «Пусть теперь охотник пойдет. У кого сохранились силы, пусть на охоту пойдет» Еще полдень не наступил, а уже убили лося.

С тех пор снова стали убивать.

С тех пор поправились.

XVIII

За день Киш проходил много.

Иногда засыпал у нового озерца, радовался, как много прошел за день, а утром просыпался совсем в другом месте. Не понимал, как это так? Вроде идет к Столбу, а одновременно, как бы и удаляется.

Жаловался: «Почему?»

Доктор Ики пояснял: «Айя так захотела».

«Почему не говоришь ей, что идем к Столбу?»

«Она устает, Киш. Тебя не видит. Капризничает».

Однажды проснулся – белая тишина застлала мир.

Снег медленный, пушистый падал и падал, наводил волшебную белизну на всё, даже на черные лиственницы. Киш твердо знал: убивать никого нельзя, убивать – худо. Но всё равно убил глупого олешка. Мясо ел, часть оставлял Айе, – для нее из мягких шкур построил новую кукашку. Знал: на снегу голой жить нельзя. Снег пушистый, волшебный, но не надо голой попой сидеть в снегу.

«Передай Айе кукашку, пусть наденет. Мало ли что звери ею любуются».

Иногда являлся Билюкай. От него несло тухлыми яйцами. Смеялся и спрашивал:

«Любишь спать?»

Честно отвечал:

«Не знаю».

«А сладкие сны смотреть?»

Так же честно отвечал:

«Не знаю».

«Хочешь заведовать снами, распределять их, сортировать?»

«Чтобы одному сны темного страха, а другому сны светлых надежд?»

«Правильно понимаешь», – весело кивал Билюкай.

От его улыбки на полнеба раскидывалось северное сияние.

Раскачивалось как резные китовые пластины, раскрашенные цветным огнем.

«Лыжи, лыжи, куда несете меня подобно верховому оленю?» Звезды нежно моргали.

«Лыжи, лыжи, куда несете меня так быстро?» – прислушивался, ждал отклика.

Почему вдвоем, сколько можно? Почему разделены еще сильней, чем когда были в разных телах?

XIX

…не хочу жить с мышом…

XX

……………………………………

XXI

Один раз совсем странный сон привиделся.

Много шестеренок, длинные ременные передачи.

Лязг железа, всё крутится, лучи света страшно, как копья, бьют в глаза.

Гамулы прилетели: «Сестра Утилита, поиграй с нами».

«Не могу. Сердце сосет».

«Иди, поиграй с нами».

«Ой, боюсь мыша. Ой, боюсь шестеренок».

Про мыша пропускали. Про шестеренки отвечали так: «Не бойся, сестра Утилита. Это железное сердце Билюкая. Это сильное сердце Пиллячучи, Гаечи, написавшего тебя на огромной горе, на память всем временам и народам. У доброй Ильхум и у глупого Кутхи вялая кровь струится по изношенным жилам, они дряхлые, будущим не интересуются, просто одобряют то, что всегда было, а у Билюкая железные шестеренки и ременные передачи гонят по жилам живое горючее вещество. Оно черное и жирное. Оно может спалить весь мир. На его жирный запах Дети мертвецов, как мыши, идут».

«Киша люблю», – шептала.