Третий глаз Шивы

Доехав до метро «Таганская», она купила тройку гвоздик и, удовлетворенная, опустила пятачок в щель турникета. Но автомат почему-то не сработал; хищно клацнув рычагами, он ударил Веру Фабиановну по ногам, она испуганно вскрикнула, котенок вырвался и что было сил понесся по эскалатору, идущему вверх. Поднялся веселый переполох, и беглеца, изнемогшего в попытке одолеть бегущие навстречу ступени, изловили. Дальнейший путь Веры Фабиановны по кольцу до «Белорусской» и далее до Моссовета протекал без приключений. Травмированный неудачным побегом, котик больше не царапался и только дрожал, прижимаясь к хозяйке горячим тельцем. Вера Фабиановна явственно ощущала, как слепо трепещет его крохотное сердечко.

Людмила Викторовна встретила ее в траурном платье.

— Что случилось, милая? — испугалась Чарская, пронзительно вглядываясь в заплаканное лицо приятельницы. Но черное платье, покрасневшие глаза и особенно наброшенная на голову скорбная газовая косынка говорили без слов. — Аркадий Викторович?

— О дорогая! — Ковская на миг прижалась к ней щекой. — Аркашеньки больше нет, — и беззвучно заплакала. Она не смахивала набегающие слезы и даже не всхлипывала. Только плечи тряслись и мучительно жалко морщился покрасневший нос.

— Как же так? — бессмысленно спросила Вера Фабиановна. Махровые гвоздики выпали из ее рук.

Притихший было котенок, налился стальной силой, рванулся и, прошмыгнув между ног безучастной ко всему Людмилы Викторовны, затерялся в настороженно притихшей квартире, в которую пришла смерть.

«Как это все нелепо! — пронеслось в голове у Веры Фабиановны. — Котенок, цветы…»

— Что же мы так стоим? — Людмила Викторовна уткнулась в платочек и побрела к себе в спальню.

Чарская нерешительно переступила порог. Она заперла дверь, накинула цепочку и, бегло глянув в овальное зеркало, с выражением сочувствия и скорби последовала за подругой.

Сколько смертей видела она на своем веку! Трагических и нелепых, скоропостижных и беспощадных в своей медлительности, последовательно разрушающей тела и души. На всю жизнь она запомнила горячечный бред Эппоминанда Чарского, скончавшегося в остром припадке делириума под Вяткой, в убогой каморке третьеразрядного трактира. Какой опустошенной почувствовала она себя в ту минуту, какой безнадежно усталой и постаревшей, а потом вдруг поняла, что все только начинается, она молода, хороша собой и свободна, свободна. Она возвратилась к родным пенатам, откуда сбежала с Эппоминандом незадолго до революции, залечивать душевные раны. Но в тот самый миг, когда ей дано было ощутить себя королевой на празднике жизни, в одночасье скончался батюшка. Вернувшись после отчаянного кутежа домой, она застала там кучу чужих любопытных людей: каких-то дворников, соседку-молочницу, милиционера. Все промелькнуло в кошмарном калейдоскопе. И лишь лицо отца на белой подушке, его ассирийская клинышком борода и загадочная улыбка мыслителя и масона остались в памяти навсегда. И еще невероятный живой нимб из кошек, окруживших и в смерти прекрасную голову усопшего.

Да, Вера Фабиановна многое повидала и ко многому привыкла. И не то чтобы ей не было жаль безутешную подругу, но сочувствовать слезно и с истинной болью она не могла. Все-таки это было чужое и мимолетное, которое пройдет и забудется, надо лишь пережить кратковременный срок, поскорее исполнить то положенное и неизбежное. Выплакала свои слезочки Верочка Пуркуа, иссохло и равнодушно закаменело сердце Веры Фабиановны Чарской. Да и не знала она как следует покойного, который был и остался ей совершенно чужим человеком. Чего же ей и убиваться тогда, зачем страдать?

— Ну успокойтесь, дружочек, возьмите себя в руки. — Она ласково, хоть и с затаенным нетерпением похлопала Людмилу Викторовну по спине. — Нельзя же так, мой ангел… Право.

Людмила Викторовна послушно вытерла глаза, положила горячий от слез платок на туалетный столик и присела на постель. Только пальцы ее находились в беспрестанном движении, метались по синему шелку покрывала, беззвучно скользили по узору полированной спинки.

— Когда вы узнали? — решилась спросить Вера Фабиановна и, словно по неумному чьему-то наущению, сказала: — Я как предчувствовала. С самого утра сердце ныло. Так одиноко мне вдруг сделалось! Так одиноко! Это я за вас кручинилась, ваше сиротство переживала. Дай, думаю, съезжу на Птичий рынок, ныне хоть и не воскресенье, а все же авось кто и вынесет под забор божью тварь. Так оно и вышло. Сиамочку купила для вас, мальчика. Шустрый такой мальчонка! Видели, как он стрелой в дом пролетел? Дурак-дурак, а понял, что на место доставлен. Вам с ним веселее теперь будет… Вы меня слышите?

Людмила Викторовна, сглатывая слезы, кивнула, хотя было видно, что все то, о чем говорила ей Чарская, не доходит до нее. Она просто не слушала Веру Фабиановну, а если и слушала, то не понимала.

— Верно, — отрешенно произнесла она. — Ничего теперь уже больше не будет. Все кончилось.

— Когда это случилось? — спросила Вера Фабиановна, вложив в свой вопрос максимум мягкости.

— Не знаю. — Людмила Викторовна зябко повела плечами.